4
Илья вошел в широкие стеклянные двери, поднялся на третий этаж. Здесь работала его старшая сестра Таня, закройщицей в ателье у бразильской еврейки.
– Хэлло, «Сара-кутюр» слушает, – секретарша, молоденькая черноглазая израильтянка Рахель, в приемной разговаривала с кем-то по телефону.
Она улыбнулась Илье во весь свой широкий рот. И он сразу понял – ничего не получится. Куда он ее позовет, эту добрую Рахель, которая мечется в поисках честного Иакова? В кино? В кафе? На берег Гудзона? И о чем они будут разговаривать? Он и по-русски запинается. А тут придется на английском, с примесью иврита.
Лучше сразу привести Рахель к себе домой. И зачать младенца Иосифа. Крепкого, румяного малыша. С ямочками на щеках. И будет Иосиф расти под зорким оком Всевышнего. И станет младенец Иосиф похожим на деда Ильи, которого тоже звали Иосифом. Его могила где-то там, в киевском рву, о ней почти ничего не известно.
– Таня сейчас выйдет, – сказала Рахель, снова широко улыбнувшись.
Нет, домой к нему она не пойдет. Она – девушка строгих правил. Сначала ухаживания, затем хупа и лишь тогда зачинать Иосифа. В обратном порядке не получится. И зачем она так широко улыбается? Жалкое подражание американкам – отбелить зубы до блеска. Чтобы горели, как бляхи на солдатских ремнях!
Илья прошел по коридору ателье. Сквозь матовое стекло были видны размытые фигуры. В одной из примерочных стояла крупная дама в широком бордовом платье. У нее в ногах ползала какая-то тень. Порою слышался голос Тани – на английском, с тяжелым русским акцентом:
– Стянуть еще больше? Поднять выше? Еще выше? О`кей.
Илья вернулся в приемную. Вскоре появилась и Таня – в шлепанцах. Простое черное платье из легкой шерсти обтягивало ее худощавое тело. Кажется, это платье Таня носила еще в Киеве.
– Эта сука выпила у меня пол-литра крови! – возмущалась Таня, когда они с Ильей спустились в кафе. – Ей пятьдесят восемь лет, выдает третью дочку замуж, а хочет на свадьбе затмить невесту. Готовится, как Наташа Ростова на бал. И грудь ей сделай, чтобы казалась упругой, и тут – выше колен. Ее раздеть и умыть – слезами обольешься. Заказала себе платье за семь тысяч долларов!
– Не нервничай, ешь салат.
– Представляешь, – продолжала Таня, – ползаю у нее в ногах, а она в это время звонит своему мужу и говорит, что по дороге на примерку купила дом за полмиллиона. Но – какое горе! – дом без бассейна. Муж в это время делает операцию в госпитале. Просит позвонить ему минут через двадцать, мол, быстренько закончит с больным, отрежет ему, что надо, и тогда они смогут спокойно обсудить ситуацию с купленным домом. Вот так надо жить, – Таня отставляет пустую тарелку, берет стакан с апельсиновым соком. – Ты что-то похудел. Может, тебе деньги нужны? – открывает кошелек, среди банковских и кредитных карточек находит деньги. – На, бери, мне эта сука чаевые дала, – протягивает Илье сто долларов.
В его груди поднимается волна оскорбленной гордости. Еще миг – и он расплачется от жалости к себе. Правда, эти сто долларов в корне меняют всю финансовую картину. Останется раздобыть еще двести, и за оплату квартиры в этом месяце можно не беспокоиться. Где-то в дверях промелькнула тень хозяина дома, где живет Илья.
– Бери же, – Таня решительно сунула деньги в карман его пальто.
– Как там мама поживает?
– Нормально. Сидит с Ричардом. Все, мне пора, а то хозяйка будет злиться. Завтра у папы день рождения, не забудь его поздравить, – вспомнив об отце, Таня вытерла набежавшие слезы.
(Отец остался в Израиле – встретил там другую женщину.)
Слезы у Тани появлялись в секунду, глаза сразу краснели, а нос, крючковатый и тощий, казалось, вытягивался еще больше. Слезы ее старили. К счастью, порывы горя длились недолго – Таня быстро брала себя в руки.
Она поправила волосы и, подмигнув, ушла. Низенькая, в черном платье, прижимая под мышкой кошелек, Таня возвращалась к заказчицам. Она все больше становилась похожей на бабушку. Только без «Зингера».
5
Близился полдень. Снег перестал. Ботинки шлепали по лужам. Со всех сторон толкали, обгоняя, прохожие. На перекрестке возникла пробка, от сигналов закладывало в ушах. Десятки такси желтым удавом выстроились одно за другим. Дорогу перекрыл трейлер, из которого выгружали рулоны ткани. У дверей некоторых зданий охранники – рослые негры в униформе – курили вонючие сигареты и громко смеялись.
Пора в редакцию. Но почему-то Илья пошел по Бродвею вверх, хотя в редакцию следовало идти вниз. Он оказался в парке, заказал в ларьке кофе.
Здесь, в парке, дышалось легче, воздух казался чище и свежей. Хотелось делать глубокие вдохи и выдышать из груди скопившуюся тяжесть. В Нью-Йорке дышать трудно. Просто задыхаешься. И постоянно болит голова. Зато в этом городе ты совершенно свободный. Как сбежавший из психбольницы. Можешь объявить себя королем Испании, никто возражать не будет. Ты в свободной стране, делай, что хочешь. Главное – не забудь уплатить за квартиру. Из-за ствола дерева снова выглянула тень хозяина дома. Илья сунул руку в карман, проверил, на месте ли сотня долларов. И тень успокоенного хозяина растворилась.
Порывом ветра подхватило и куда-то понесло пустую целлофановую упаковку... Наконец стало совсем легко. Захотелось, как когда-то в Израиле, лазать по горам, искать там пещеры. Или, сторговавшись с бедуином, вспрыгнуть на верблюда, усесться между его горбов и заорать «Авоэ!» И верблюд понесет вперед, в землю Ханаанскую. Где с избытком меда и молока. И немножко крови и слез.
Илья уехал из Израиля в Штаты по вызову сестры. Сколько можно было там надрываться на стройке? И видеть каждый день хитрые глазки босса – марокканского еврея, который вечно обещал выплатить зарплату в следующий понедельник…
Илья допил кофе. На дне чашки темнела гуща. Он наклонил чашку – гуща на дне лениво сползла. Лена. Есть сто долларов. Можно заказать столик в Гринвич-Виллидж. Жареных креветок и графин сангрии. …Они сядут в укромном уголке кафе. Он нальет вино из кувшина, где между кубиков льда будут плавать дольки апельсинов и ягоды. Достанет за веточку красную вишенку и поиграет ею над Лениными раскрытыми губами. Выйдут из кафе, крепко обнявшись. Она прижмется к нему, нет же – она просто навалится на Илью, и они медленно пойдут к метро, тая в запахах шашлыков, пиццы и марихуаны. Он ее никуда не отпустит. Проснутся утром. Лениво потянувшись, Лена белой рукой коснется его щеки и спросит, почему он не укрыт. Илья поцелует ее в губы, в глаза. И они снова зароются в верблюжье одеяло, потому что наверняка будет холодно, ведь хозяин не включает по утрам бойлер из-за нового повышения цен на мазут…
Илья достал из кармана мелочь и пошел искать ближайший телефон. Опустив монету в щель аппарата, набрал номер. Длинные гудки, затем щелчок – кто-то на том конце снял трубку.
– Хэлло, – голос Лены.
– Это я.
– Кто это? – ее голос звучал спокойно, подозрительно спокойно.
– Я.
– А-а… Что-то случилось?
– Да. То есть, нет… Давай встретимся. В кафе «Эспаньол».
Тишина.
– Ну, Лен…
– Не знаю. Вообще-то, я занята, – и после недолгого молчания. – О`кей, я постараюсь.
Его лицо осветила улыбка, слова готовы были вот-вот прорваться. Но, испугавшись, что одним нелепым словом можно все испортить, он лишь промолвил:
– Приходи к шести.
Повесил трубку. В автомате что-то звякнуло – в приемник упала монета. Илья положил ее на ноготь большого пальца, щелчком подбросил в воздух и, поймав, зажал в кулаке. Вот так! И живо зашагал в сторону редакции.
Поначалу шел быстро, но постепенно замедлил шаг. Редакция, эта конура, на каждой стене, как издевка, висят портреты Шолом-Алейхема и Башевиса Зингера.