Еще много лет пройдет, и в кинопробах к фильму, которого нет и не будет, — «Киевские фрески» — мы увидим: вращается вешалка наподобие манекена. Этот? Другой? Какая разница. Манекен вращается: с одной стороны он — нарядное женское платье, с другой — фрачный костюм.
Сергей страдал.
Художник всегда страдает.
Неожиданный звонок из Киева: «Вы не могли бы написать о Зое Лерман?»
Условия жесткие: несколько дней срока, и, как в старой игре: «Да и нет не говорите, черное-белое не носите. Вы поедете на бал?»
Поеду.
«Зойк» — …выходи. Сестра пришла.
Санитарка Муся никогда не ошибается. Талант: всех знает, все знает. Кто есть кто, и кто кому кем приходится.
У нее веснушчатое лицо, косынка повязана так, что закрывает половину лба, вместо бровей — золотистые пучки у переносицы, а над косынкой возвышается корона медных волос. На больных и посетителей кричит трубным голосом.
Зоя посмотрела ей вслед и сказала: «Возрождение…»
Вскоре Муся стала приходить к Зое и ко мне. Зоя ее рисовала.
А через много лет, когда появится книга «ДОМ», Муся спросит:
— Интересно, как это в жизни получилось: стихи написаны к рисункам или рисунки — к стихам?
— И не так, и не так, — скажет Зоя.
Мы это делали одновременно и параллельно. Параллельно друг другу и жизни. Можно сказать, втроем.
— Я ж говорила…
— Зоя, можешь послушать?
— Сейчас. Только кисть и тряпку положу.
Я знаю: Зоя работает дома. Часто — вечерами, при вечернем свете. Комната завалена подрамниками и холстами.
Я представляю себе темную переднюю и телефон на стуле. Телефон — инвалид, весь обмотан изолентой: падает по нескольку раз на дню. Над ним вешалка, а с нее свисает груда старых плащей и пальто.
Зоя берет телефон в руки — придерживает контакт, а трубку прижимает ухом к плечу.
Сколько часов мы так проговорили? Первый мой слушатель и советчик.
Я ведь и стихи начала писать на твоей памяти, Зоя, когда дети разъехались и мы остались вдвоем «параллельно жизни».
Я очень люблю читать тебе по телефону, возникает неожиданный эффект: объем. Стихи вроде умножаются на то, что по ту сторону телефонного пространства: на крошечную переднюю с блеклой полосой на полу — бликом от бокового стекла; на яркий проем в освещенную комнату; на то, что можно разглядеть в этой комнате, глядя в нее рассеянным взглядом из передней, пока я читаю тебе что-то по телефону.
Для меня это пространство, в котором живет искусство.
Им не занимаются, в нем живут.
— Что творит, что творит…
Мы сидим за столиком, едим мороженое. Впереди — такой же столик и за ним тоже сидят и едят мороженое. На улице только-только дождь прошел.
— Что творит, что творит… — повторяет Зоя.
— Что случилось?
— Ничего. Освещение… Что творит…
Я не сравниваю. Но жизнь что-то сама рифмует. Какие-то события вдруг выглядят так, будто за руки взялись.
Вижу Натана Рахлина. Он листает альбом Гойи — только что получил в подарок. И, как ребенок разглядывает, гладит страницы, мычит, вздыхает, покряхтывает, покашливает и вдруг отчетливо: «Фаготыфлейты, фаготыфлейты… Что творится…»
Что творится, что творится? Чернобыль, вот что творится.
Это огромный период нашей жизни. К тому же у тебя сгорел дом на Михайловской. И ты продолжала жить в полуразрушенном, полусгоревшем… На первом этаже. Вход со двора. Заходи. Так и было: ты отнимала у грабителей прихваченные «заодно» рисунки и отпускала их с богом. И с похищенным скарбом. Ты долго не уходила оттуда, и я тебя понимаю: когда дом — дом (а не метры квадратные), его нелегко менять.
Не знаю, почему, но эта твоя «Михайловская» могла быть и кусочком Грузии, и итальянским кварталом, и французским двориком… И низкие окна, выходящие на улицу (Михайловскую), и легендарные булочки, которые бабушка выставляла на подоконник…
Давно нет булочек, давно подоконник — не подоконник, но что-то осталось, от чего трудно уйти.
А двор… Это же отдельное государство. Ты ночью в комнате что-то писала, а утром — звонок.
— Я ночью сделала работу. Придумай название.
— А что в ней?
— Кажется, три фигуры.
— А что они делают?
— Понятия не имею.
— «Ночью».
— Что?
— Назови «Ночью» или «Во дворе». Или «Ночью во дворе». Выбор невелик.
Теперь мне кажется, что это длилось долго. Ты долго не могла покинуть этот двор, эту комнату, этот мир на Михайловской, с которым все равно что-то делать надо, куда-то надо его перевозить. Вместе с собой.