Ироничный он человек, Алик. И поразительно похож на Паганини. Природа уладила свои дела с ним, дав ему в руки скрипку и научив извлекать из нее всё, что ему нужно: звук, чистоты удивительной. Смотреть на него как-то неловко, вроде не смотришь, а подсматриваешь: лицо его меняется ежеминутно, как освещение на воде. Как будто с ним всё время что-то происходит.
От школьного времени оставалось ему жить несколько лет, но ни он, ни кто другой этого знать не мог.
И шутил Алик, ироничный Алик, ни на кого ни в чем не похожий Алик, не подозревая, что где-то за пределами его жизни ест-пьет-дышит человек, который однажды в животной ярости, в пьяни и ненависти ко всему, что есть Алик, ударит его бутылкой по голове, и оставит Алик после себя молодую вдову с детьми.
А пока — жизнь идет своим ходом.
Досталось и мне.
Пришлось мне как-то играть «Токкату» Хачатуряна, музыку не самую тихую на свете, и с такими пряными гармониями, что как тут не поговорить.
Уж как распотешился один мой однокашник: и «стуката», и «толката», и что он только не придумывал… Только об одном не думал, не гадал, что через какое-то время наша с ним дочка Маша будет крепко спать сном младенца под аккомпанемент Концерта Хачатуряна в его же исполнении, музыки еще менее тихой и с гармониями еще более терпкими и неожиданными. И что будет он этот концерт учить так, словно хочет навсегда покончить с тишиной этой комнаты; а Машка будет спать безмятежно…
…Так же, как через несколько десятилетий годовалая Настя будет спать рядом с орудием, салютующим в честь Дня Независимости Соединенных Штатов; залпы будут разноситься над Эванстоном и греметь над самым ухом (да здравствует американская артиллерия); цветы фейерверка будут распускаться на темном небе, и зеркало озера Мичиган отразит их блеск; бабушка будет хлопать крыльями, оберегая сон ребенка, а мама с папой будут сохранять беспечность, давно забытую бабушкой на большой перемене.
А Настя и ухом не поведет.
А в сознании бабушки — то есть, в моем — все салюты производны от того, победного… От того дня…
…когда на улице растянуты многометровые столы — вмиг и вроде сами собой;
…и каждый прохожий становится устроителем и участником этого пиршества;
…и ресторан на первом этаже гостиницы «Киев» враз опустел: стулья, столы, снедь — всё на улицу;
…и нет чужих лиц, все смеются и плачут, и каждого, кто в военной форме, обнимают, подбрасывают высоко-высоко, кажется, под самые верхушки деревьев; и слышно, кто-то сквозь смех взмолился: «… В войну уцелел, сейчас пощадите…»;
…и люди, ошалевшие от счастья и уличных пиршеств, бредут куда-то без цели и без назначения, просто, чтобы быть вместе со всеми, чтобы не покидать улицы и праздник…
Помню, как очутились на Андреевском спуске. Видим, снизу, с Подола, по крутой, извилистой улице поднимается лавина женщин. Впереди всех, как сухая ветка, старуха. Она прищелкивает пальцами, пританцовывает на ходу и выводит своим скрипучим голосом какую-то причудливую мелодию: то ли песню, то ли причитание — не разберешь. И те женщины, что в толпе, повторяют эту мелодию, каждая на свой лад. И получается хор, не хор, а такое разноголосье, от которого становится невесело: не то оплакивают, не то радуются. А может, в такой день так и надо…
И еще помню, что на некоторых окнах оставались крест-накрест наклеенные бумажные полосы. Кое-где так давно наклеены, что куски бумаги успели отсохнуть и повиснуть, и это так не подходит к праздничному городу и так некстати напоминает о том, что было и чего уже не будет как раз потому, что сегодняшний день — День Победы. И помню, что спросила у какого-то дяденьки, что шел рядом, спросила об этих заклеенных окнах. А он только пожал плечами и обычным таким голосом говорит: «Не знаю. Наверное, снять некому. Никого в живых не осталось». Сказал тихо и обыкновенно, будто говорит, что дождь накрапывает. Я этот голос запомнила надолго. Страшнее бомбежки.
А дождь и вправду накрапывал, и мы пошли домой и решили, что салют будем смотреть из окна. А до того, как раздались залпы салюта, над городом поплыл звон колоколов, будто колокола возвещают мир, и Лукерья, бывшая моя няня, которая давно уже не няня, сказала, как всегда, заслышав этот звук: «Дзвонять вдячно Богу молитися», — и я повторила за ней, как тогда, когда она меня на руках держала: «…бомболыця…» (так мне слышалось ее «Богу молитися»). Это был благодарственный молебен в честь Победы.
А во время салюта я уснула. Положила голову на руки, руки — на подоконник, и после первого же залпа отключилась.