Как Настя.
Куранта
Мне постоянно встречаются знакомые лица. Давно знакомые. Словно в этом полушарии живут отпечатки лиц «того», другого полушария. Иногда просто до смешного.
Живет рядом со мной Кобзон. Ну Кобзон, и Кобзон. Только коричнево-фиолетовых оттенков. И без возраста. Вечный Кобзон. Во всяком случае, Кобзон надолго. Или, например, в американском штате Флорида есть город Санкт-Петербург. А в этом флоридском Санкт-Петербурге — музей Сальвадора Дали. И получается: на американский штат приходятся две картинки — русского города и испанского художника. Чего в реальности никогда не было: не встречались, не пересекались, не совмещались.
Я давно пыталась представить себе того, кто живет этажом выше, прямо над моей головой. Кто это регулярно, с завидным упорством подбирает? Играет? импровизирует? Музицирует? Я не знаю, как это называется, но слышу, что этот «некто» нажимает на педаль в начале процесса и снимает в конце. И всё вокруг утопает в дребезжании беззащитных струн, как в угаре. Я бы подумала, что это психическая атака или восточная пытка. Подумала бы… если бы этим «некто» не оказалась милая женщина, похожая… через минуту я узнаю, что русское население дома называет ее Мальвиной. Точно. Мальвина. Через много лет после знакомства с Буратино.
— Понимаете, — говорит Мальвина, — у меня была учительница, так она всегда говорила, что педаль надо использовать экономно. Вот я и экономлю: раз нажала и больше не нажимаю. И только раз отпускаю, в самом конце. А вы откуда знаете?
А напротив — маленькая женщина, похожая… ну, не знаю, на кого. На всех несчастных, наверное. Полушария здесь ни при чем. Соседка Арлен, так ее зовут, кричит по ночам в коридоре, кричит что-то непонятное, к тому же, по-английски. В спокойную минуту приносит альбом со множеством фотографий. Что ни фото — то красавица. Это, говорит, моя мама. Она была солисткой Чикагской оперы. Первая Чио Сан.
Я сначала думала: ну, больной человек, бредит… А потом смотрю, фамилия та же, что у Арлен, и подписи в альбоме не кустарные, и вырезка из газеты с одним из портретов — рецензия на спектакль, и дата. Но главное — сходство с Арлен, если присмотреться, поразительное. Словно природа в дочери создала трагический шарж на материнскую красоту.
Но что-то не слышно стало ее в коридоре. Видно, увезли Арлен в больницу и стало тихо. Не тихо, а глухо. И только под потолком что-то гудит. Наверное — вентиляция, и ни звука более.
Но есть выход: можно открыть окно. Летом в доме напротив тоже открывают окна. Там университетское общежитие: крики, музыка, скандалы. И до утра слышно, что жизнь на Земле не прекратилась.
А можно просто пойти куда-нибудь, например, в кафе. Если позволит погода и время суток. Зайти и съесть мороженое.
Захожу я однажды — и глазам не верю. Сидит за столиком моя давняя соседка, известная всему дому своей суровой биографией: прошла всю войну в спецчастях, была то ли радисткой, то ли телефонисткой, владела всеми видами отечественного оружия, включая ненормативную лексику. Ораторское свое искусство проявляла часто и особенно охотно тогда, когда «эта мерзавка почтальонша Лизка долго пенсию не несет». Выходила Клара на лестничную клетку в бумазейной кофте, а на шее веревочка с ключом, который казался свистком, и негнущимся голосом что-то говорила о беспорядках вообще, на почте — в частности… В руках — палка-клюка… Я не знаю, улыбалась ли она когда-нибудь. Соседи-старожилы говорили (Клара, извините, что беспокою Вашу память), что у нее был муж, которого она пристрелила. За сексуальные притязания.
Эта же — двойник её, округлая, с двойным подбородком. И перманентом с «другой картинки». А блузка, блузка! Сине-зеленая с блестками! Та Клара о такой и не мечтала. А если мечтала, то втайне, в конце войны, в Берлине. Но за ней — комсомол и спецчасть. А впереди — контузия. Так и не сменила она свою серо-защитную оболочку на одежду более веселых тонов. Пусть за нее это делает («Как ваше имя? Клара? Очень приятно!») — эта Клара, что сидит сейчас передо мной в кафе за столиком. Ну как не поверить в переселение душ? (С полушария на полушарие).
Сажусь с двойником Клары, все-таки знакомое лицо, и почувствовала: за мной вроде захлопнулось что-то. Попалась. А Клара, видно, только и ждала собеседника, хотя через минуту станет ясно, что собеседник ей не нужен: она мастер монолога. Пытаюсь подняться, не тут-то было — она хватает за руки и силой усаживает на место.
Она хочет говорить.
Она хочет говорить много и громко. О ком-то, кого я не знаю и вряд ли когда-нибудь узнаю. Но это не имеет никакого значения. Кругом люди? Ну и что? Они же американцы и ни черта не понимают.