Беркут хмыкнул.
— Да, пусть едет. А насчёт новых я подумаю… Ну, иди же, Одуванчик, не стой, как каменный!
Я пошёл. С серёжками.
Яблоня обрадовалась, когда я дал ей эти цацки.
— Жаль, — сказала весело, — если дырочки зарастут. Они ещё пригодятся… А отчего Беркут проявляет такую несказанную щедрость?
— А оттого, — говорю, кажется, в раздражении из-за этого её девчоночьего восторга перед пустяком, — что послезавтра на рассвете тебя вместе с другими рабынями повезут в Данши-Вьи, на базар. Наш щедрый господин приказал страже чистить лошадей, повозки уже готовят.
Она превратилась в статую из мела, даже губы побелели. Схватила меня за руку:
— Одуванчик, нет! — и мне в ладонь воткнулась эта дурацкая серёжка, про которую она забыла.
— Да, — говорю. — И всё, что я могу для тебя сделать — это тебя сопровождать. Крылья у меня за это время так и не выросли.
Яблоня вцепилась в меня по-ребячьи, безнадёжно, что было сил, не плача, но судорожно дыша, почти всхлипывая:
— Как же так? — сказала еле слышно. — Ты меня отдашь? Мы расстанемся? И меня кто-нибудь… будет обнимать… как рабыню?
Я слушал и понимал, что не могу — расстаться, отдать, чтобы кто-нибудь… Я отстранил её, легонько, нерезко.
— Всё в руках Нут, — говорю, так спокойно, как смог. — Как лягут кости, так и будет.
У неё одна слеза перелилась через край и потекла через белую щёку. Тогда я подумал — мы проедем в часе-двух пути от Хуэйни-Аман. И если я совершенно ничего не сделаю, то не смогу дальше жить.
— Не надо, Яблоня, — сказал я тогда и вытер её щёку своим рукавом. — Слёзы не помогут рабыне, только развеселят её врагов. Улыбайся. Ты же царевна.
И она — улыбнулась.
Иерарх Святого Ордена долго не хотел благословить моё решение. Не одобрял. И вдобавок давил на моего отца, писал ему, что не одобряет. К старости он стал страшным занудой.
Благословил, когда утонул корабль соседей. Отверзлись его духовные очи — и до него дошло, наконец, что уже и сам Господь посылает знамение. Отличное знамение, доходчивое. И дураку ясно: свадьбе не бывать, надлежит заниматься более важными делами. Неужели у наследного принца, прах побери совсем, не может быть более важных дел, чем вся эта возня с заботой о престолонаследии?
Я слова «престолонаследие» уже слышать без рвоты не могу!
Одна уже утонула. Всё, пора оставить это дело на некоторое время! Нет, им неймётся!
Соседи начали слать портреты возами. И его светлость Оливер, старый гриб, любимчик отца, чуть ли не каждое утро торчал у меня в приёмной с очередной намалёванной картиной. Целая толпа принцесс — и всем неймётся, не угодно ли? Принцесса Заозёрья. Даже по портрету видно, хоть и зализали до невозможности: толстая, рыжая и щёки нос задавили. Инфанты Белогорские, старшая и младшая. У них вообще грудей нет, что ли? Даже фантазия живописца не спасает: младшая — простая доска, старшая — стиральная. Ещё одна штучка со Скального Мыса. Глазки в кучку, носик остренький, как у мышки. Вот интересно, у этой ноги одинаковые или тоже разной длины?
Из Междугорья прислали портрет. Красивая… Спасибо. У этой в роду — ведьмак. Как ляжешь — так и вскочишь. Затянута в корсаж, как в мундир, но всё равно видно, какова грудь. Ранние яблочки. Смотрит прямо, глаза синие, прозрачные, усмешечка, губы яркие… общее выражение — «не хотите ли яду полной ложкой, ваше высочество?» Портрет я оставил у себя, но жениться на такой — нет уж. Женитесь сами. Пусть она вас травит или нанимает убийц. Или — вообще продаёт Тем Самым с потрохами. И ещё неизвестно, кого такая родит.
Представляете, дамы и господа, сынок — богоотступник?! Любитель мертвечинки, а?! Тебя же и прикончит, когда подрастёт — там, в Междугорье, говорят, бывали прецеденты.
Короче говоря, я отбрыкивался, как мог, а отец давил, так, что не продохнуть. Такая тоска! Только я успел обрадоваться, что больше никаких обязательств на мне не висит, как целая толпа придворных холуёв уже понеслись со всех ног, спотыкаясь и падая — вешать на меня всех собак. Надоело.
Невозможно, в конце концов, всё время ждать у моря погоды.
Самое мерзкое, что все эти шлюшки — даже, представьте себе, баронессы! — начали на меня лакомо поглядывать. «Ах, ваше прекрасное высочество, я так сочувствую вашему горю! Я всей душой скорблю вместе с вами!» Какой душой? О женщине нельзя сказать «скорбит душой» и «думает головой» — за неимением того и другого!