Гостями были только мужчины. И это была здесь единственная странность, в остальном — это был обычный петербургский господский дом.
Гостям давали немного освоиться и побеседовать в гостиной, затем приглашали в столовую. Вышколенные официанты подавали изысканные вина и кушанья.
Всё было так в этом доме и в тот морозный вечер 1863 года, когда пани Ядвига уселась за столом между Шершпинским и начальником Сибирского комитета Внутренних дел Бутковым, человеком на вид ничтожным, невзрачным, но обладавшим большой властью и деньгами. Напротив Ядвиги за столом сидела пани Анелька, ей кавалер достался куда более симпатичный. Это был молодой правовед, Герман Густавович Лерхе. Жгучий брюнет, с очень белым и чистым лицом, темными, вьющимися волосами, губы и брови его были словно нарисованы, а когда он улыбался в уголках губ возникали смешливые ямочки.
Германа Густавовича привел сюда Бутков. Двадцатишестилетний красавчик этот нужен был старому интригану, так как отец Германа, герой азиатских походов, славный боевой генерал был особой приближенной к Императору. Стоит угодить этому смазливому юнцу, и его папаша может при нужде замолвить слово на самой верхушке пирамиды.
Когда собирались к Шершпинскому, Бутков пояснял:
— Это лучшее, что можно найти в северной столице…
— Да, но одна из них- супруга Шершпинского?
— Над этим вопросом задумываться совсем не обязательно.
— И они, правда, — графини Потоцкие?
— Это трудно сказать, но и это абсолютно не важно, главное, чтобы компания была вам приятна.
Теперь за столом рядом с Анелькой, а может, и не с Анелькой, черт их разберет, Герман всё больше воодушевлялся близостью прекрасного существа. Бокал вина добавил Герману прыти, он говорил тосты, острил. Потом пошел к роялю.
Едва Герман взял несколько аккордов, из-за портьеры возникли два цыгана — один со скрипкой, другой — с гитарой в руках. Отирая губы розовым платочком, к роялю подошла Анелька, или та, которая исполняла сегодня роль её.
Мятный голосок с чуть заметной трещинкой наполнил зал. Герман косил глазом от рояля и видел как трепещет розовое горло, как капризно изгибаются брови красавицы. Она пела невинность, и он проникался абсолютной нежностью, как к сестре родной. Хотелось взять её на руки, унести в какой-то теплый рай, охранять, лелеять…
А уже через полчаса они пошли с Германом осматривать зимний сад. И Анелька потом распахнула незаметную дверцу. Кабинет был обит розовым. Возле изящной оттоманки стояли в горшках диковинные цветы.
— Здесь приятно бывает отдыхать! Тут такой аромат! — сказала полячка. Герман с ней согласился.
Бутков уединился с Ядвигой (а может, всё же с Анелькой? Кто знает?) в другом кабинете.
В это время дворецкий доложил, что из ресторана принесли заказанное Романом Романовичем блюдо.
— Ничего не заказывал! — удивился Шершпинский. — Зачем ресторация, ежели у нас своя кухня?
— Не могу знать! — отозвался дворецкий, — принесли два судка, в железной корзине с угольями, всё пышет жаром… Куда прикажете?
— Ставь на стол!
В корзине стояло три фарфоровых судка. Шершпинский раскрыл первый судок, в нем лежало два зажаренных человеческих уха. Резко стукнул крышкой.
Во втором судке было два… оборони бог, как жалко выглядели они, вырезанные из чьей-то мошонки. Шершпинский содрогнулся от ужаса и отвращения. В третьем судке — срам сказать что, тоже — жареный… Под судком была записка: "Всё, что осталось от Кляки. Закуси. Скоро и твои поджарим…" Подписи не было, но он всё понял.
3. БРОНЗОВЫЙ ОЛЕНЬ
Улаф Страленберг сидел в своей получердачной комнате с круглым окном, открывавшим прекрасный вид на каналы. Но сегодня он не любовался пейзажем, переданная теткой Амалией рукопись оказалась удивительно интересной. Жаль, что бумагу источили насекомые и мыши. Улаф таращил большие бесцветные глаза, глядя сквозь огромное увеличительное стекло. Иногда по одному оставшемуся слогу, по двум-трем буквам, он угадывал целые фразы.
И когда случалось, прочитать очередной фрагмент, Улаф вставал с тяжелого табурета, делал несколько неуклюжих прыжков, изображавших танец, затем зажигал спиртовку и варил в молоке шоколад, он любил его пить горячим, так, чтобы дух захватывало. Это была его единственная вольность, отступление от спартанских правил, которым он следовал с давних пор.
Вот что удалось ему, в конце концов, прочитать:
"Я попал в плен не по малодушию или слабости. Я был тяжело ранен, и потерял сознание. Видит бог, я предпочел бы смерть позорному плену. Но так вышло, в плену было много наших генералов. Нас тогда называли воинами каролинцами. Сначала мы жили в городе Казани. Я опишу его когда-нибудь после…
После попытки мятежа в Казани, русское правительство выслало пленных в суровую, отдаленную страну Сиберию, или иначе — Сибирь. Около пяти тысяч шведов оказалось в Тобольске, но вскоре русские сочли это опасным, в городе были оружейные и пороховые склады. И вот в 1714 году шведов разделили на небольшие партии и развезли по разным поселениям. Тогда я и попал в Томск.
Что сказать об этом городе? Это столица Сиберии. Тут большой торг, много церквей, а мы, шведы, имели моленный дом, и лютеранское кладбище.
Много рыбы, зверя, маленьких, но выносливых лошадок. Удивительные леса! Единственно чего здесь не хватало — женщин. Из-за них возникали тут частые ссоры и драки, но и об этом я напишу потом. Скажу только, что даже Петр Первый, царь Руссии прослышал о том, что нам жить тоскливо и прислал в Томск музыкальные инструменты, целый оркестр, чтобы мы могли услаждать свои души…
Главное в том, что случилось со мной, когда я попал в экспедицию Мессершмидта. Мы были в диких степях, и я с отрядом забрел в страну гор и ручьев, где, говорят, куда лопатой ни ткни, — наткнешься на золото. Трое из нас отстали и заблудились, в том числе и я. Ночевали у горных ручьев и ели ягоду. Тут и набрели мы на древний курган.
Раскопали ход, и попали в усыпальницу каролуса скифов. Он лежал в отделанной бронзовыми пластинами деревянной гробнице. Это — есть сводчатая камера из лиственничных бревен.
Когда стали отрывать пластины, на миг показалось, что он восстал во гневе. Вроде бы лицо исказилось. Может, так тени упали от факела. На его лбу была диадема из кожи и золота, отделанная крупными рубинами. Состарившиеся, потускневшие камни.
Но вдруг возникла тень с мечом в руке. Она словно грозила нам. Но тень быстро исчезла, и мы засомневались: не был ли это просто утренний туман?
Один из нас, Иохим Ювениус, был священник. Он читал молитвы и произнес речь. Он сказал, что мы тоже воины, но унижены теперь. И хотим бежать из неволи. Золото и драгоценные камни нам помогут…
И мы взяли скифскую корону. И дух в пути не тревожил нас и позволил найти обратную дорогу.
Мы же свою добычу тайно привезли в Томск. Зашли через подземный ход к старому подземному колодцу в круглом древнем острожке, Барбакане. Зарыли сию корону. Думали вернуться к кладу, когда станем уезжать.
Но вскоре мы невольно вспомнили о духе. Он до отъезда не давал нам покоя. Когда собирались мы на свое масонское собрание в подземелье и занимали 12 стульев, дух садился на тринадцатый, и грозно сверкал очами. А однажды вдруг у нас в этом подземелье погасли факелы и свечи, и дух сказал голосом, словно дерево скрипело: "Эту корону отсюда смогут увезти лишь ваши потомки через сто тридцать лет. Ослушаетесь, весь род ваш вымрет в одночасье!"
Вот и не посмели мы тогда драгоценную диадему вывезти. Нарисовали в нашем подвале на столе план, на него надо наложить эту бронзовую пластину.