— Они любят тебя, Миклош, они любят тебя! — сказала она, когда на секунду наступило затишье.
— И они любят тебя! — ответил он. — Видишь, сколько детишек держат в руках по розе? Ты завоевала их сердца, когда взяла розу у малыша у дверей парламента, а потом взяла его на руки и отнесла к матери.
— Ты слышал об этом?
— От многих и многих, — ответил он. — Но первым мне рассказал Озо Дариус.
— У меня было чувство, что он твой сторонник, — сказала Хиона, — и я не ошиблась.
Миклош засмеялся.
— Это далеко не все! Он взял на себя крайне рискованную и опасную роль, когда поступил на службу к Фердинанду только ради меня.
— Он очень храбр.
— Очень! — согласился Миклош. — Собственно говоря, он мой родственник, и на востоке страны ему принадлежит огромное поместье. Но только ему еще долго не придется там побывать.
— Но почему?
— Потому что он мне нужен здесь, — сказал Миклош. — Хотя он молод, я намерен поставить его во главе армии, и мне требуется его помощь в реформах, которые должны быть разработаны тут, в Дюрике, чтобы народ был счастлив и огражден в своих правах.
— И нужны школы, а также, я уверена, больницы.
— А вот это будет одной из твоих обязанностей.
— Ах, нет! — воскликнула Хиона. — Что, если я не справлюсь?
— Но я же буду рядом, — обещал Миклош. — В этом ты можешь не сомневаться.
И в глазах у него появилось такое выражение, что она смутилась.
Тут их разговор оборвался, потому что они подъехали к дворцу, где их опять уже ждал капитан Дариус и славонские сановники, которые, как Хиона узнала позже, отказывались служить королю Фердинанду, но теперь готовы были делать все, что могло от них потребоваться.
Им надо было многое сказать за торжественным завтраком, необыкновенно изысканным, но недолгим — речь произнес только король.
Он поблагодарил их за преданность и сообщил, что завтра же намерен приступить к подготовке реформ, по его мнению, слишком задержавшихся.
День склонялся к вечеру, когда Хиона смогла подняться к себе, чтобы снять тиару, от которой — хотя она не была тяжелой — у нее начала разбаливаться голова.
— Пойди и отдохни, — сказал ей Миклош. — Мизра ждет тебя и расскажет, что я придумал на вечер.
Хионе хотелось возразить, сказать, что она предпочла бы провести вечер с ним наедине, но она промолчала, боясь, что он не согласится и возникнет неловкость.
И она правда измучилась принимать и принимать поздравления, какими бы искренними и сердечными они ни были.
И почувствовала облегчение, когда наверху парадной лестницы ее встретила Мизра.
Камеристка вместо того, чтобы почтительно присесть, упала на колени и поцеловала ей руку со словами:
— Клянусь, ваше величество, служить вам не только преданно, но и с вечной любовью.
Хиона ответила почти с рыданием в голосе:
— Благодарю тебя, Мизра, но, боюсь, я очень устала.
— Знаю, ваше величество, и я уже все приготовила. Идемте!
Она повела Хиону по коридору, но не в направлении ее спальни, а в другую часть дворца, которая, как догадалась Хиона, при короле Фердинанде была заперта.
Там суетились горничные, снимая чехлы с мебели, подметая, вытирая пыль. И так в каждой комнате, через которые они проходили.
Когда она наконец вошла в свою новую спальню, то поняла, почему этими апартаментами не пользовались.
Все они были изумительно красивы, но совсем не в стиле, отвечавшем германизированным вкусам короля Фердинанда.
На потолках возлежали богини и резвились купидоны, мебель была старинной французской, а картины по большей части принадлежали кисти прославленных французских художников.
Мягкие ковры и светлые атласные драпировки ласкали взгляд нежностью пастельных тонов.
В спальне Хионы резную вызолоченную кровать украшали купидоны, голубки, чашечки роз и лилий, а полог был из небесно-голубого шелка.
Да, куда бы она ни бросила взгляд, всюду его встречали эмблемы любви.
Она инстинктивно поняла, что комната эта жила в памяти Миклоша с дней его детства, что это была комната его матери.
Потом, чувствуя себя неимоверно усталой, она позволила, чтобы Мизра раздела ее и облекла в одну из прелестных ночных рубашек, которые ее мать купила для нее в моднейшем магазине Лондона.
Она легла и заснула, едва ее голова коснулась подушки.
Когда Мизра ее разбудила, ей показалось, что проспала она долго — солнце уже закатилось, наступил вечер.
— Ванна готова, ваше величество, — сказала Мизра, — и его величество просил сказать вам…
Хиона сразу стряхнула с себя остатки сна.
— Что?
— Его величество распорядился, чтобы вы поужинали с ним в будуаре.
— Вдвоем?
— Вдвоем, ваше величество.
Хиона спрыгнула с кровати, забыв про усталость, полная радостного волнения, какого никогда прежде не испытывала.
Она так боялась, что в этот первый вечер царствования Миклоша будет устроен торжественный банкет и им не только не удастся поговорить, но они даже не будут сидеть рядом.
А теперь она сможет сказать ему все, что переполняло ей душу, и она тут же погрузилась в теплую душистую воду ванны.
Когда она вытерлась, то увидела, что Мизра приготовила для нее не изысканный вечерний туалет, как она ожидала, но другую ночную рубашку и пеньюар в тон ей.
— Но как же так? — растерянно спросила Хиона.
— Ваше величество будет чувствовать себя свободнее, а кроме его величества, вас никто не увидит.
Однако Хиона, выйдя из спальни и направляясь в будуар, где, по словам Мизры, ее ожидал король, испытывала застенчивую робость.
Миклош поднялся со стула, когда она вошла. Комната по элегантному изяществу не уступала спальне и была напоена благоуханием украшавших ее белых цветов.
Но она видела только того, кто был ее мужем, кого она поцеловала от восторга, узнав, что он одержал победу над врагом, причем никто не был убит или ранен.
— Ты отдохнула? — спросил Миклош своим глубоким бархатным голосом.
— Да, боюсь, я очень утомилась.
— Ну, конечно, — сказал он. — Садись же, я налью тебе шампанского.
Он вложил ей в руку бокал и продолжал:
— Я подумал, что весь день нас окружали люди, зато вечер мы проведем вместе, совсем одни. Сможем поговорить, сами служа себе за столом, а вернее, я буду служить тебе. И тогда нам никто не будет мешать, моя прекрасная королева.
Хиона этого не ждала, и ее глаза засияли, когда она сказала:
— Это будет очень… волнующе.
— Именно это я и надеялся от тебя услышать, — сказал Миклош. — И для начала позволь тебя уверить, что сейчас ты выглядишь даже еще красивее, чем сегодня в соборе, где, коронуя тебя, я подумал, что ни одна славонская королева не была столь прекрасна.
— Я чувствовала, что меня коронуют любовью, — ответила Хиона, вспоминая восторженные толпы внутри и снаружи собора.
— Ты прочитала мои мысли, — сказал Миклош бархатным голосом, — и я уверен, ни одна королева не была более достойна трона, чем ты.
— Ты меня совсем смутил, — ответила Хиона. — Я знаю, насколько я невежественна, но я полагаюсь на тебя… ты ведь… научишь меня… что я… должна делать.
— Непременно, — сказал Миклош, — и, правду говоря, я хочу научить тебя очень многому.
Он произнес это таким глубоким и нежным голосом, что Хиона потупила глаза.
После легкого колебания он встал и подошел к боковому столу, на котором, подогреваемые маленькими свечками, стояли серебряные блюда с кушаньями.
Какие это были кушанья, Хиона потом вспомнить не могла, хотя все они были удивительно вкусными. Но она не замечала ничего, кроме Миклоша, сидевшего напротив нее.
Свечи озаряли его красивое лицо и словно бы озаряли его глаза странным блеском, когда он смотрел на нее.
Когда они поужинали, Миклош дернул сонетку, и тотчас явившиеся лакеи менее чем за минуту унесли столы и все прочее.