- Начальство там...
Поднимаюсь по лестнице, иду коридором до конца, стучу осторожно в дверь. В ответ ни гугу. Стучу громче - из за двери по-прежнему ни звука. Вымерли там, что ли? Дергаю ручку - дверь отворяется.
- Разрешите?
И опять молчание. Стою на пороге, верчу головой. Помещение просторное, светлое. Два письменных стола, дерматиновый диван, стулья. По стенам - карты, на вешалке - летное обмундирование, в углу кучей свалены парашюты, в другом - брезенты, войлочные маты, гири, мячи. Напротив - дверь куда-то внутрь здания. Вот она раскрывается - и в полутемном проеме возникает некто белый, худой, в длинных синих трусах. Его можно принять и за ожившего утопленника, и за огородное пугало, которое вываляли зачем-то в муке. Глаза заплыли, светло-рыжие волосы всклочены, через щеку полоса - отпечаток наволочки. В правой руке странная, с загнутым концом палочка неизвестного назначения. Некоторое время смотрит на меня недовольно, затем, встряхнув головой, взмахивает палочкой и вдруг хрипло декламирует:
- Ха! Ха! Ха! Хрисогона Гурича Коржа укусила свет блоха!
«Это командир спецгруппы?» - опешил я.
- А правда здорово? - щурится тот.
- Что здорово? - переспрашиваю.
- Стихи. Во сне сочинил. - Он чешет спину загнутой палочкой, подмигивает многозначительно: - Сам сочинил!
«Розыгрыш...» - отмечаю я и в отместку советую подстрекательски:
- Ложись скорей и погружайся в сон, авось поэму сочинишь.
- Увы! Разве Майданов даст погрузиться? Хе! Устроит такой тили-бом-бом, что...
- Разве не вы Майданов?
- Я? Не-е-е... Я са-а-амый старший техник-лейтенант Корж!
- А где же командир?
- Улетел.
- А заместитель?
- Таких нет.
- Меня к вам прислали. Вот...
Корж взял мои документы, бегло взглянул, забалабонил обрадованно:
- О! В самый раз прибыл. Без летчика нам совсем труба. Программу по тренировочным прыжкам затянули, вот-вот начнется наступление, а разведчики к выброске не готовы. Высшее командование, - показал Корж на небо, - за горло берет. Парашютистов бросать умеешь?
Вопрос технаря пропускаю мимо ушей. Не хватает еще докладывать всякому пугалу, что я умею и что не умею. А он опять закидывает палочку-чесалочку за спину и скребется изо всех сил.
- Чесотка - не тетка... - качаю головой с сочувствием.
- Экзема! Видишь? - поворачивается он спиной, покрытой красными пятнами. - На нервной почве. Лечению не поддается, - подчеркивает с оттенком гордости и вздыхает: - Последствия тяжелой контузии.
- Контужены? В каких боях?
- Шесть лет назад...
- В Испании? - прикидываю я и проникаюсь к нему внезапным повышенным интересом.
- Не в Испании... Контузило на последнем курсе училища. Был дежурным по бане, отвозил мешки с грязным бельем па полуторке. Целую гору наворотил. Сижу себе в кузове наверху, хорошо, мягко. А какой-то идиот протянул поперек улицы проволоку для фонарей. Меня и смахнуло этим проводом на ходу. Как, думаешь, брякнуться с такой высоты? Запросто офонареешь! В госпиталь без сознания доставили. С тех пор и мучает меня этот тили-бом-бом.
И чесалка опять заходила по спине контуженого мученика.
- Есть хочешь? - неожиданно спрашивает он.
- Не откажусь, если найдется, товарищ старший техник-лейтенант.
- Э! Э! Ты, слышь, того... давай без чинов-званий. Здесь запрещено настрого.
- Почему?
- Начальство скажет. Короче, рапортование-козыряние может боком вылезти. Брякнешь при немцах по привычке; «Товарищ-гоп-тра-та-та!» - и готов. Ты кто по званию? Старший сержант? Будешь, значит, «старшой». А меня лают Хрисогон... Эх-хе-хе... Вижу - не веришь. И никто не верит. Начудили мои предки покойнички... Со старшей сестры началось. Матери хотелось назвать ее Агнией, но папаша ни в какую. Он был человеком передовых взглядов, до революции к масонам примыкал. «Агний, - говорил, - тысячи тысяч, надо придумать что-то этакое иностранное, покрасивше. Не Агния, а, скажем, Дагния, Магния или Лагния. Матери больше пришлась Лагния, так и записали в метрику. Тогда с этим не церемонились: были и Тракторы Ивановичи и Пятилетки Сидоровны. Но прошло время, и знающие люди подняли родителей на смех: зачем над ребенком издеваетесь? На латинском «Лагния» значит «дарующая половое удовлетворение». Боже мой, что тут поднялось! Мать - в истерику, чуть было не рехнулась, папаша по быстрому подправил метрику, заглавную «Л» перекрестил черточкой и стала сестра Аагнией с двумя «а». Когда же пришла очередь родиться мне, мать проявила твердость, сама потащила меня в церковь и велела попу: «Давайте только такое имя, какое нынче в святцах». На мою беду оказалось, что четвертое января день памяти великомученика Хригогона. С тех пор стал и я великомучеником. Ведь что обидно? Сроду никто меня Хрисогоном не звал, одно слышу: Крысогон да Крысогон... Да! - схватил он меня за рукав и вывел на галерею. Подумал секунду, перегнулся через поручень, закричал дурашливо: - Кап-кап-кап!
Внизу возникает личность женского полу под стать мученику Хрисогону с мокрой тряпкой в руках. Поднимает на нас потное лицо, смахивает со лба прядь волос.
- Чего те?
Корж выталкивает меня на передний план, заискивающе улыбается.
- Капелька, вот к нам прибыл новый товарищ, покорми его.
- Чем? - несется снизу кратко, как выстрел.
- Ну... что осталось.
- Как же! Останется после вас!
- Это, Капелька, приказ командира, - напускает важности Корж.
- Командиров много, а продуктов - кот наплакал. Самой, что ли, лечь в тарелку?
Корж разводит безнадежно руками, затем, вдруг напыжившись, восклицает патетически:
- О, Капочка! Неужели у тебя не осталось ничего гуманного?
- Сегодня я ничего гуманного не варила. Борщ был да капуста со свининой на второе.
Меня душит смех, кашляю и быстро ухожу с галереи, но на пороге останавливаюсь: слышу знакомый рокот самолета. Он приближается, и вот я уже вижу его: это У-2. Летит низко над землей в нашу сторону. Видать, парняга-пилотяга любит «брить», сейчас сделает «горку», пронесется над крышей здания и - привет! Но он ничего такого не делает. В тот миг, когда мне показалось, что песенка его спета, что через секунду самолет врежется в дом, пилот неожиданно резко кладет его на левое крыло и круто разворачивает на сто восемьдесят градусов. Шум мотора обрезается, и в наступившей тишине проносится зычный рык:
- Бор-р-р-ря! Подавай пика-ап!
Мотор тут же забирает, самолет выходит из разворота и приземляется рядом с воротами ангара.
- Кто это? - восклицаю я, ошеломленный виденным.
- Майданов шофера зовет, - поясняет Корж. Его беспечно-элегическое настроение как рукой смахнуло. Суетливо бросается одеваться. Бормочет, как бы оправдываясь: - Надо встречать командира... могут быть замечания насчет работы матчасти...
По его поведению заключаю: видать, грешков за ним водится немало, иначе бы он не трепетал так при появлении командира.
После моего доклада о прибытии Майданов - высокий, жилистый, с лицом широкоскулым и жестковатым - смерил меня оценивающим взглядом, спросил небрежно:
- Чем болен?
- Ничем.
- Гм... А пристраиваешься на «кукурузник»...
- Извините, но вы тоже не на «яке» прилетели...
Майданов улыбнулся хмуро.
- Ты знаешь, чем здесь занимаются?
- Понаслышке.
- Ну, так узнаешь в натуре, когда сутки напролет поутюжишь воздух.
- Испугали... Я затем и приехал, чтоб утюжить.
- Вот как?! - заламывает Майданов бровь.
Многое уже с первых часов пребывания в этой необычной части показалось мне странным. Странные, не стесненные воинскими артикулами простота и прямота в обращении десантников между собой, их несколько грубоватые, приправленные солью взаимоотношения, подчеркнуто уважительное обращение к молодым женщинам, которые готовились вместе с мужчинами к операциям. Странным показался и первый вечер. Правда, он кое-что прояснил, но кое-чем озадачил, вызвал новое недоумение. И все же, как мне кажется, главное я уловил: непринужденность, ни малейшей показухи, откровенность между собой. Иных отношений здесь и быть не могло. Люди, идущие по собственной воле на смертельно опасные дела, ведущие борьбу зачастую в одиночестве, очень остро ощущают малейшую ложь и не прощают ее. Ведь в часы трудных испытаний даже маленькая неправда может превратиться в большое предательство.