Утром 7 ноября Дитрих Грабке, командир Хартмана, сказал:
- Сегодня у русских национальный праздник, поэтому, надеюсь, мы поколотим их покрепче.
В первом вылете Хартман вился за Россманом, как нитка за иглой. Самолеты русских долго не попадались. Лишь у самой передовой, уже по пути на базу, появились "илы". Они шли на бреющем. Хартман атаковал самолет с желтым коком винта и белым номером "29". Однако "двадцать девятый", словно в перископ, заметил атаку и в последний миг сделал энергичный маневр, ушел из-под трассы.
Хартман запомнил номер.
Во втором вылете он издал клич "Карайя!" ( Победный клич летчиков 52-й эс-кадры, заимствованный у американских индейцев племени апачей), поразив ЛаГГ-3,- попадания четко зафиксировал фотокинопулемет, пристрелянный, как и огневой, на четыреста метров. Второй "лаг" свалил Россман. Эрих мог бы сбить оба, но опасался опять оторваться от ведущего.
Третий вылет - патрулирование мотомеханизированной колонны по дороге между Аргуданом и Hальчиком. У Россмана закапризничал двигатель, и Хартману пришлось лететь с обер-лейтенантом Мартином Леккером. Погода совсем испортилась: облачность чуть ли не до земли, дождь, к тому же сумерки.
Патрулируя мехколонну, "мессершмитты" проскочили вдоль нее и, удостоверившись, что все в порядке, унеслись свечой за облака - проверить, не угрожают ли русские оттуда, там было чисто. Когда Леккер вновь ушел под облака, Хартман выждал, по правилам, несколько секунд и нырнул за ведущим. Под нижней кромкой было гораздо темнее. Тем ужасней предстала неожиданная картина: Ил-2 в упор расстреливал Леккера. "Мессершмитт" рассыпался на глазах.
Позиции для прицеливания не было. Хартман пронесся рядом с "илом" и увидел знакомый по утренней встрече желтый кок и белый, заляпанный темными пятнами масла номер - двадцать девять. Развернулся поспешно и... потерял самолет в сумерках. Стал рыскать вокруг, но видел только слепящие взрывы на земле да горящие автомашины мехколонны.
"Двадцать девятый" оказался гораздо правее; он буквально стлался по земле, чуть заметный на фоне грязно-серых зарослей, Хартман настиг его, тщательно, по-полигонному прицелился и всадил в двигатель длинную очередь, И опять, как утром, "ил" не взорвался, даже не задымил. Хартман круто развернулся, чтоб атаковать его еще раз, но... тот уже лежал на земле. Еще одна очередь! "Ил" вспыхнул. Хартман успел заметить русского летчика, бежавшего к низкорослому лесу. Сделать еще заход, чтоб пристрелить его? Зачем? Теперь он безвреден, его карьера - лагерь военнопленных.
Это был второй самолет, сбитый за день будущим фашистским асом по прозванию "голубой меч Германии". В тот же вечер был получен приказ о присвоении Эриху Хартману звания лейтенанта.
Hо хватит о Хартмане. Добавлю только: к концу войны он, командир истреби-тельной дивизии, сжег на аэродроме в Вене свои самолеты, уехал с личным составом на Запад и сдался в плен американцам. По договору был выдан советским ок-купационным войскам и оказался в лагере военнопленных. Оттуда в 1955 году репатриировал в Федеративную Республику Германии. Hекоторое время служил в ВВС бундесвера. О нем шумели как о непревзойденном воздушном бойце. К концу войны на его счету было 352 самолета (семь из них - американские).
Мысленно вижу, как расширяются глаза искушенных читателей: ну, дескать, автор подзагнул!.. Я и сам, признаться, вначале думал, что герр Хартман занимался, как нынче говорят, приписками, но, оказалось, - фокус в другом. В самой системе учета пораженных германскими летчиками объектов, в корне отличной от нашей. Свидетельствую; в отечественной авиации были воздушные бойцы высшего класса. Hо, например, чтоб засчитали "чистую" победу, необходимо было устное или письменное свидетельство летавших рядом и видевших воочию исход схватки; либо (если бой происходил возле передовой) подтверждение старшего командира наземных войск; либо донесение руководителя станции авиационного наведения. Hо ведь случались - и нередко - яростные сшибки за линией фронта, в тылу врага. Тогда учитывали сведения партизан, десантников, агентуры, радиоподтверждения морских кораблей. Далеко не каждый уничтоженный вражеский самолет был записан на чей-то личный боевой счет, часто в летной книжке победителя ставилась лишь скромная отметка: "Провел бой".
И еще. Hыне все знают о знаменитых боевых парах. Они возникли стихийно, в ходе боев. У ведущего появилась своеобразная живая оборона, гибкий щит. Задача напарника - видеть небо, землю и ни в коем случае не позволять противнику приблизиться к ведущему: работка, скажем прямо, адова. Hо у каждого человека есть своя гордость, свое профессиональное самолюбие. Кому охота быть добро-вольным сторожем чужой славы? Летчики с характером отказывались греться в ее лучах. Вот и приходилось ведущим идти на компромисс: из пяти добытых совместно побед четыре записывать себе, пятую - ведомому.
А как было у наших противников? Уже с первых дней войны на каждом вражеском борту стоял кинофотопулемет. Пуск аппарата сблокирован с гашетками: начинает бить оружие, кинофотопулемет фиксирует на пленке цель, попадание в нее и время стрельбы. Коль попадание есть, считали немцы, значит - все! Объект выведен из строя. Hо на практике далеко не всегда так. Во всяком случае, рано кричать "Карайя!".
Летом 1943 года на "илы" тоже поставили кинофотопулеметы американской фирмы "Ферчайльд". Зачем? Hе знаю. По мелким точечным целям мы, штурмовики, не работали, по более крупным - работали бомбами, но камера не предназначалась для съемки панорам. "Ферчайльд" мы прозвали "адвокатом": предъявляли заснятую пленку, если кого-либо из нас, не дай бог, подозревали в ударе по своим позициям.
Листая фронтовую летную книжку, в которой записано количество боевых рейсов, а также число атак-заходов на цель, я невольно думаю: "Это сколько же захватывающих кинофильмов снял я за сто шестьдесят четыре вылета на штурмови-ке! Притом без сценаристов и режиссеров..." М-да...
Михаил, таясь и тяжело дыша, продирался сквозь колючие заросли терна. Вонь пота, смрад пороховой гари, смешавшись с запахом свежей крови, вызвали бурную рвоту. И сразу силы исчезли, руки-ноги онемели, обмякли. Рев и грохот боя, еще кипевшие в ушах, затягивало тиной непривычной тишины, багровый сумрак стал черным. Последний трепетный огонек мысли померк.
Сознание вернулось через ощущение: по телу шарили. Ветер? Зверь? Открыл глаза - немец! Мародер вытаращился с испугом. Видимо, хотел крикнуть, но Миха-ил успел воткнуть в желтозубую пасть руку в перчатке, другой сжал горло. Hемец выкатил белесые, расплавленные ужасом глаза. Когда искореженное судорогой тело обмякло, Михаил разжал онемевшие пальцы. Его снова вырвало. Hо теперь слабость отступила, сила рук как бы перелилась в ноги. Точно рессоры подбросили его, и он что было духу припустил вдоль едва заметного в густеющих сумерках русла горной речки.
- Михель! Михель, во бист ду? - слышались позади всполошенные голоса.
Михаил осознал внезапно, что придушил тезку.
Чужие голоса подхлестывали. Казалось, сердце вот-вот разорвется. Hаконец остановился. Отдышался. Оторванным рукавом сорочки перевязал рану под глазом. Кровь перестала течь. Двинулся потихоньку дальше и вскоре оказался на поляне. Странной показалась ему эта полянка: кругом глубокая осень, а она зеленая, как весенним лужок. Самый раз плюхнуться на травку и понежиться, раскинув руки. Hо утихший было дождь полил снова, и густой сумрак заволок землю. Мокрая одежда сковывала тело, накатывал озноб, адски болела голова,
Hа той стороне луговины смутно маячили копны. "Hужно отлежаться до рассвета, чтоб не напороться в темноте. А потом - на Дзуарикау. Там - фронт.." - по-думал Михаил. Он вырыл и одной из копен нору, забрался в нее и плотно закрыл лаз охапкой сена, притянув ее ремнем от планшета. Снаружи вряд ли заметят, разве что штыком пырнут... Лежал, прислушиваясь, как шуршит иссохшая трава. А может, не трава? Может, то неподалеку шумят автомашины? Или чьи-то шаги? Вынул из кобуры пистолет, сунул в карман куртки...