— Шаманство, детский лепет, — сказал я, возвращая листок Боярскому. — Ну и что?
Он ничего не ответил, молча сложил бумагу и спрятал ее в карман.
Я объяснил:
— Рукавицын прекратил сейчас всякую практику. Я ему поставил условие.
— Он вам обещал?
— Да.
— И вы поверили?
Боярский сидел грузный, неподвижный, у него был нехороший, болезненный вид.
— Мартын Степанович, — сказал я, — можно один откровенный вопрос?
— Пожалуйста.
— Совсем откровенный... Вы на сто процентов уверены, что в препарате Рукавицына нет ничего? Попова и Баранов — только случай, простое совпадение?
Он молча смотрел на меня.
Я бы не удивился, если б Боярский повторил сейчас все, что я сам недавно горячо доказывал прокурору Гурову. У Мартына Степановича были на то все основания.
— Нет, не уверен, — сказал он. — Как тут можно быть уверенным?
— Слава богу!
— Только что это меняет? — спросил он.
— То есть?
— Сообщите в Москву, в Онкологический центр. Пошлите им истории болезни... Пусть разбираются. Своими силами вы ведь все равно ничего не решите...
— А разве я собираюсь подменять Онкологический центр, Мартын Степанович? — спросил я. — Даже мысли такой нет, уверяю вас!.. Но что я им сообщу сегодня? Анекдот про пауков? Мало они слышат каждый день таких сенсационных анекдотов? И что же, в каждый им вникать, каждым заниматься?.. Расчищать место в планах, забитых под завязку?.. Нереально это, сами понимаете... Прежде чем писать в Москву, надо же хоть какие-нибудь данные здесь, на месте, получить. Те, что нам по силам. И тогда уже решать, писать в Москву или не писать. Бить или не бить в колокола... Речь пока идет не о серьезных исследованиях, а просто: отмахнемся мы от Рукавицына или на всякий случай — пусть даже один шанс на тысячу! — не отмахнемся... Как велит нам наша совесть?
Квадратное лицо Боярского внезапно окаменело. Глаза, увеличенные сильными стеклами очков, смотрели на меня не моргая.
— Совесть? — спросил он и тихо засмеялся.
Я опешил.
— Я лечащий врач, Евгений Семенович, — сказал он, — и обязан жить сегодняшним днем. Что бы вы там завтра ни открыли, сегодня настойка Рукавицына — смрад и смерть. Так или не так? — он смотрел на меня в упор.
— Да, так, — сказал я. — Но...
— Вот и все! — он не дал возразить. — Ничего другого знать о ней я не хочу и не имею права... Слышите? Не имею права. Совесть! — повторил он язвительно. — Когда в городе от рака умирает человек, которого уже нельзя спасти, я скорблю, но совесть моя чиста, и служебной ответственности я не несу. Но если тут, под носом, Рукавицын, которому вы с прокурором делаете беззастенчивую рекламу, начнет пауками людей морить, то я и ответственности не избегу, и совесть свою ничем не успокою. Да, да, не успокою, — грозно повторил он и замолчал.
После продолжительной паузы я сказал:
— Это истерика, Мартын Степанович.
— Что?!
— Истерика. А ради истерики работу прекращать я не стану.
Затихла публика в судебном зале.
О чем говорит Боярский?
Больной не хочет выздоровления, сам себе ищет гибели? Разве так бывает?
А Мартын Степанович продолжал:
— Лозунг Всемирной Организации Здравоохранения предупреждает нас: «Раннее выявление рака спасает жизнь». Половина успеха зависит от того, насколько своевременно больной обратился в диспансер. Мы, врачи, не устаем напоминать об этом населению. Ведется развернутая медицинская пропаганда. Но сколько мы ни говорим, ни пишем, находятся люди, которые сознательно, — он погрозил пальцем в воздухе, — да, да, сознательно медлят, тянут, избегают врачебной помощи... А когда наконец делают одолжение, являются к нам, то оказывается уже поздно. Время упущено. Упущено не-по-пра-вимо!
Мартын Степанович обернулся к судье, точно требуя от нее объяснений.
Судья кивнула опять: правильно, Мартын Степанович, совершенно правильно.
— Начнешь с такими больными беседовать — видишь: перед тобой не темный, безграмотный человек, а, наоборот, умный, культурный. Часто даже с высшим образованием... Но соседу или соседке, куму или куме, последней базарной бабке он поверил скорее, чем медицине. Их варварское средство предпочел испытанному, научному... — Боярский поднял голову и строго посмотрел в зал. — Как же нам, товарищи судьи, назвать всех этих дремучих бабок, знахарей и знахарок, паразитирующих на горе, на страдании людей? — Он спросил и сам себе ответил: — У меня для них есть только одно слово, одно определение. Они — убийцы. Пускай не всегда ведающие, что творят, пускай иной раз слепо, фанатически заблуждающиеся, но все равно убийцы. Потому что больные из-за них не идут к врачу, потому что люди, попавшие к ним в руки, — а сегодняшний процесс об этом свидетельствует неумолимо, — подписывают себе смертный приговор.