Тяжелый камень лежит у меня на сердце.
Но к судье я испытываю сейчас чувство, похожее на благодарность.
Глава девятая
Окна судебного зала выходят на тихую улицу.
Сегодня ясный, погожий осенний день.
В такую погоду жизнь как будто замирает, течет медленнее.
Не так мчатся троллейбусы.
Не так бегут люди.
Кажется, все кругом перестает спешить.
На противоположной стороне улицы уже битый час болтают две девушки. Низенькая, полненькая, с сумкой через плечо и высокая, в коричневой болонье. Высокая рассказывает, низенькая слушает и заливается от смеха.
За время Нининой болезни я привык, что существуют два совсем разных мира. Один — нормальный, продолжающий жить по-прежнему, как ни в чем не бывало. Другой — я и Нина.
Нормальный мир переполнен, как всегда, тысячами разных забот. Я не слышу, о чем говорят там, за окном, две девушки, но могу догадываться: выйти ли замуж, поступить ли на службу, родить ли ребенка, переехать ли в другой город, купить ли шубу?..
Наш с Ниной мир был, наоборот, удивительно беззаботным.
Слишком мало оставалось нам с ней проблем, которые нужно было решать.
Но Нина вдруг сделалась необычайно говорливой.
— Знаешь, — внезапно начинала она, — мамину комнату и наши две можно было поменять поближе к центру.
Я не сразу даже соображал, о чем идет речь... Комнату ее матери и две моих мы выменяли на три вместе пятнадцать лет назад. Было много споров, волнений, теща ни на чем не могла остановиться, каждый день у нее возникали новые, все более фантастические идеи... Я нервничал, злился, отказывался заниматься «этой самодеятельностью». Одна Нина держалась весело и спокойно. Выслушав требования своей матери и мой горячий монолог, она отвечала: «Ничего, все сложится удачно». — «Как? — кричал я. — Как удачно, если мы втроем не можем ни до чего договориться?.. Сумасшедший дом!» — «Ничего, — отвечала она. — Покричим и договоримся. Что ты, Женечка? Надулся как индюк».
Нинина мама давным-давно умерла. В комнатах, которые тогда выменяли, мы не прожили и двух лет. Сразу же я получил от института новую прекрасную квартиру. Какая разница сейчас, ближе или дальше от центра были те комнаты? Какую роль это играет в нашей жизни?
Но Нина смотрит на меня в упор, глаза ее напряженно расширены, в них слезы.
Ей это очень, очень важно!
— Ты права, — говорю я, — можно было поближе...
— А помнишь квартиру на Обуховской? Под окнами трамвай ходил?..
На Обуховской? Нет, не помню. Очень смутно.
— А как же, — говорю я. — Конечно, помню.
— Надо было менять. Мы дураки. Трамвай через год сняли.
— Да, верно.
От этого пустого и бессмысленного разговора о комнатах, до которых нам нет никакого дела, у меня холодеет сердце.
Хочется отшвырнуть стул, тарелку с котлетой, раскрытую книгу, кинуться к Нине, прижать ее к себе и целовать, целовать, целовать, знать, что мы вместе, вдвоем, рядом...
Но я молчу. Сижу как изваяние.
А Нина говорит, и от возбуждения у нее дрожат губы.
— На Садовой, — спрашивает, — нам предлагали смежные комнаты или смежно-изолированные?
— На Садовой? — Я силюсь вспомнить.
— Ну как же ты забыл! — Она сердится. — Там был стенной шкаф, мы хотели его снять и сделать выход в коридор...
О господи! Да что нам с ней до этих сто лет назад забытых шкафа и коридора? Кому нужны они?
— По-моему, — говорю я, — там не хватало ширины...
Я прекрасно понимаю, зачем Нине этот разговор.
О настоящем и будущем нам с ней нельзя говорить. Прошлое — вот единственное, где мы еще вольны, свободны, ничем не связаны.
То, что давным-давно прошло, исчезло, не существует, имеет сейчас для Нины единственно реальный смысл и единственно реальный интерес.
Что-то сказала судья.
Я опять не расслышал.
Она выжидательно смотрит на дверь.
В зал вошел свидетель Олег Владимирович Зайцев.
Олег Владимирович сотрудник моей лаборатории. Серьезный, молчаливый человек. У него один недостаток: начисто лишен воображения. В научной работе это ему чаще всего вредит, но иногда — помогает. Я могу быть совершенно уверен, что желаемое никогда не примет за сущее. Даже ненароком.
Зайцев — свидетель защиты, и первым допрашивает его адвокат.
После того, как, по моей просьбе, прочли в суде благоприятный для Рукавицына документ, адвокат поглядывает на меня с уважением и явной опаской. Я ему непонятен, подозрителен.
— Свидетель Зайцев, ответьте, пожалуйста, — говорит адвокат, — вам известна гражданка Оськина Дарья Федоровна?
Зайцев подумал, произнес: