— Все равно, — сказала она, — дайте хоть что-нибудь.
Она не садилась. Продолжала стоять как изваяние.
Я спросил:
— Как вас зовут?
— Дарья Федоровна.
— Дарья Федоровна, почему вы мне не верите? — Не у нее, у меня был сейчас умоляющий голос. — Если бы я мог помочь вашему мужу, неужели бы отказался? Ну как вы думаете? Я не зверь.
Она не сводила с меня взгляда.
— Рукавицын сказал, что у мышей рассасываются опухоли.
Надо было немедленно прекратить этот разговор. Но Оськина стояла не шевелясь.
Я спросил:
— А не сказал он, что эти самые мыши тут же дохнут от столбняка и гангрены? И мы пока бессильны помешать этому?
Она недоверчиво возразила:
— Скольких в городе он колол — и ничего.
— Счастливый случай. Еще бы немножко поколол — и убил бы кого-нибудь. Непременно.
Оськина тяжело вздохнула.
— Пусть, — произнесла она тихо.
Я крикнул шепотом:
— Что вы говорите? Отдаете себе отчет?
Она спросила:
— А сидеть сложа руки лучше?
Я знал — Нина слышит каждое наше слово.
— Тише! — попросил я.
— Что?
— Тише! Да как вы можете так рассуждать?! — сказал я. — Какое имеете право? Откуда вы знаете, сколько ему жить осталось?.. Только на минуту представьте: из-за вашего легкомыслия муж погибнет в страшных муках... Вы видели когда-нибудь столбняк? А гангрену? Лежит человек в полном сознании, страшные боли, и заживо гниет. Как в могиле. Ничего нет страшнее. Любая другая смерть покажется избавлением, сущим раем... Место вы себе потом найдете? Захочется жить после этого?
Оськина снисходительно посмотрела на меня.
— Профессор, — сказала она, — знаете, сколько мы с ним настрадались... О!.. Вся наша жизнь была наперекосяк. И разлука, и бедность. Только-только начали входить в норму... За все, что мы с ним натерпелись, должно же нам повезти. Я верю. Не погибнет он от заразы, пронесет... Дайте ему препарат. Весь грех перед богом и людьми я беру на себя.
Оськина стояла передо мной. Платок съехал с ее головы.
— Это невозможно, Дарья Федоровна, — сказал я.
Она не пошевелилась.
— Не дадите?
— Нет. Я не могу сделаться убийцей вашего мужа.
После долгого молчания она сказала:
— Да, конечно... Я понимаю... Вы не можете...
Она повернулась и пошла из комнаты.
Нина по-прежнему стояла в передней. Спиной прислонясь к дверному косяку.
Оськина с ней не попрощалась.
Нина проводила ее взглядом.
Я закрыл за старухой дверь.
Нина не задала мне ни одного вопроса.
Но в тот вечер — впервые не таясь меня — она заплакала.
Я сидел рядом и молча гладил ее волосы.
Глава десятая
— Товарищ председательствующая! — сказал прокурор.
Судья вопросительно обернулась к нему.
Гуров встал.
— Товарищ председательствующая, разрешите задать вопрос общественному обвинителю. Невольная улыбка тронула губы судьи.
Как же это он так, Иван Иванович? Старый, опытный юрист должен знать, что общественному обвинителю не задают в процессе вопросов. Не предусмотрено законом.
Гуров выдержал ее взгляд.
— Товарищ председательствующая, — сказал он, — я понимаю, что несколько выхожу за рамки обычной процедуры. Однако прошу сделать такое исключение. — Он посмотрел на адвоката. — Хотя бы в силу состязательности нашего процесса, — добавил он.
Судья покачала головой.
— Нет, — сказала она, — я думаю, нам с вами, товарищ прокурор, — эти слова она произнесла с ударением, — нам с вами нет нужды нарушать процессуальный закон. Верно?
— Не надо заносить ответ Евгения Семеновича в протокол, — возразил Гуров. — Люди в зале услышат, и достаточно... Очень важно, товарищ председательствующая.
Судья пожала плечами. Взглянула на меня: как, мол?
— Готов ответить на любой вопрос прокурора, — сказал я.
— Оля, не записывай, — тихо велела судья.
Я сижу, а Гуров стоит рядом. Низко склонился надо мной.
— Евгений Семенович, — сказал он, — вы уж простите, но весь разговор сегодня такой тяжелый...
Я кивнул. Чего он хочет?
— Мы слышали, как адвокат допрашивал сейчас свидетеля Зайцева... Ни такта, ни совести... Все средства хороши.
Я опять кивнул.
— Но в зале, наверное, есть люди, у которых в результате сложилось впечатление, будто вы могли, но не захотели спасти мужа Оськиной...
К чему он клонит?
— Скажите, Евгений Семенович, вы давали препарат Рукавицына своей больной раком жене?
Это он меня спрашивает?
Меня?
Мертвая тишина кругом. Слышу, как бьется собственное сердце.