Что это — рыданье в голосе?
Зачем я повторяю как заведенный? Нет, так нельзя... Надо переждать. Какая тишина в зале!
— Ну так что же, товарищ адвокат? — говорю я. — Разве из этого следует, что у меня был какой-то выбор? Какой? Спасти или убить? Шанс — сюда, шанс — туда? Чет-нечет?.. Полагаете, видя среду, кишащую смертоносными инфекциями, я должен был ввести ее в организм человека? Только потому, что это самый родной, самый близкий мне человек и никто не привлечет меня к ответственности?.. Авось пронесет... Авось не изойдет в судорогах... А если не пронесет? Стоять рядом и знать, что это сделал ты? Вы когда-нибудь видели столбняк?.. Говорить себе: ах, жаль, не повезло... Вы, гуманный, порядочный человек, это мне предлагаете?
Да, наверное, я их пронял.
Не дышат, так слушают меня.
Прокурор удовлетворенно кивнул. Он мной доволен.
Понимаете? Он доволен мной.
Стальные глаза у адвоката.
— Тогда почему же, Евгений Семенович, — так же тихо и вежливо спросил он, — вы выгнали Рукавицына из лаборатории, как только умерла ваша жена?
Глава одиннадцатая
Судья объявила перерыв до четырнадцати тридцати.
Конвоиры увели Рукавицына.
— Евгений Семенович, — требовательно сказала судья, — надо пообедать. Засидимся сегодня...
— Да, да, спасибо.
Я вышел на бульвар.
Под ногами хрустели желтые сухие листья.
Пристроив к скамейке лист фанеры, старики забивали «козла». Громко стучали о фанеру кости, шумно радовались старики.
Молодая мать склонилась над детской коляской, улыбалась и говорила ребенку нежные бессмысленные слова.
Я сел рядом.
Подставил лицо нежаркому солнцу.
Одного я хотел сейчас: спрятаться от людского внимания.
Никого не видеть, ничего не слышать...
Нина умерла в феврале.
На кладбище я никого не должен был замечать, но всех видел, всех замечал и озабоченно думал: «Почему не приехали Соловьевы? Им надо было приехать...» Как это уживалось с моим горем?
Боярский был здесь. Пожал мне руку, постоял рядом... «Спасибо, Мартын Степанович», — сказал я.
В тот день в моем доме распоряжались совсем чужие, посторонние люди. Что-то приносили, накрывали на стол, передвигали мебель... Они трогали Нинины вещи, расстилали Нинины скатерти, брали Нинину посуду. А у меня от этого болело сердце.
В своем доме я был сегодня самым посторонним из них всех.
Я подымал рюмку, пил, ел, разговаривал — разговор за столом скоро сделался шумным и отвлеченным, — а меня не покидало ощущение, будто не все еще случилось, а что-то сторожит, ждет впереди, и я, как могу, ухожу, сопротивляюсь.
Неделю в квартире по вечерам толпились люди, но с каждым днем их было все меньше и меньше, и расходились они все раньше и раньше.
И наступил наконец вечер, когда я один вошел в свой пустой дом.
Взял еду. Поел. Вымыл посуду. Включил телеизор. Выключил. Открыл книгу. Отложил. И такая нашла тоска, такое взяло одиночество, что я подумал вдруг: а зачем жить?
Через месяц с результатами исследований рукавицынского препарата я отправился в Москву, в одно крупное научное учреждение.
Меньше всего я рассчитывал кого-нибудь здесь поразить сенсацией. Важно было услышать, как серьезная наука отнесется к ходу моих рассуждений.
В кабинете директора собралось человек десять.
Началось обсуждение.
Я доложил.
— Пауки, ядовитые змеи — все это уже не раз испывалось в литературе, — сказал крупный седобородый старик. — По-видимому, вы правы, коллега, возникает определенный биогенный стимулятор... Но мы же не знаем, что именно создает его! Сколько имеется компонентов в вашем растворе? Восемьсот? Тысяча? А воздействует какой-нибудь один. Какой именно? — Он вопросительно обвел присутствующих взглядом. — Пока это нам неизвестно, о чем говорить? — Он подождал, не возражу ли я ему что-нибудь. — Или даже не само вещество воздействует, а только его структура, физико-химическое состояние. Допустимо? Вполне! Тогда чем искать надежный способ стерилизации, не лучше ли точно такую же структуру создать искусственно? Уже не из вонючих пауков, а, предположим, из поролона?
— Потому что не о лечении людей надо сейчас заботиться, а о том, чтобы раскрыть механизм воздействия препарата на организм больного, — сердито сказал другой ученый, моложавый, в красной водолазке. — Я не знаю и не хочу знать, как мы станем когда-нибудь лечить людей — пауками или поролоном. Этим пусть фармакологи займутся, когда придет время. Но прежде, — он рубил ладонью воздух в такт своим словам, — прежде дайте фармакологам точные и определенные исходные установки: данная система обладает такими-то потенциями и при таких-то условиях воздействует так-то и так-то... А пока не известен механизм воздействия, — он пожал плечами, — о чем можно говорить?