Возмутился, однако, прокурор города Воркуты А. В. Моисеев.
Какой брак, какие работы, если известно, что следствие занимается не браком, а только ворами и расхитителями?
Послание прокурора Моисеева министру угольной промышленности СССР отличалось детской непосредственностью и солдатской прямотой. «Тов. Алехин письмом на одном листе бумаги, — жаловался прокурор, — перечеркивает труд группы следователей, работавшей почти три года, изобличая расхитителей государственного имущества».
Обидно очень: следователи зря трудились.
Мотивы прокурора Моисеева показались вполне убедительными первому заместителю министра Владимиру Васильевичу Белому.
Или эта строгая прокурорская бумага и его тоже приятно освобождала от необходимости вникать в суть дела?
В. В. Белый ответил прокурору: «Рассмотрев ваше письмо, министерство приняло решение об аннулировании письма всесоюзного объединения «Союзшахтострой»... Должностные лица... привлечены к дисциплинарной ответственности».
Н. И. Алехину был объявлен выговор: не вылезай, не высовывайся, не прислушивайся к тому, о чем шумят люди, когда у них болит душа.
Пошумят и умолкнут. Не страшно.
И теперь, читая в редакционной почте: «Ну почему, почему меня не слышат?» — я думаю: ишь чего захотел, дружок! Как будто так просто, так легко, так безопасно тебя услышать?!..
Дуэль
Итак, позади первые три года следствия.
До нашей с И. Э. Каплуном поездки в Воркуту остается тоже три года.
Но мы пока об этом еще ничего не знаем.
Дело по обвинению Фирсова, Томковича, Матюнина и других только что принял к слушанию Верховный суд Коми АССР.
На скамье подсудимых четырнадцать человек: руководители СУ‑4, мастера участков и шабашники — те, кто по шестнадцать часов в сутки глотал пыль в подземелье на реке Усе и, рискуя жизнью, укреплял не забитые до скалы сваи на строительстве центральной водогрейной котельной. Теперь им грозило — осуждение, тюрьма, позор.
Через три года, когда мы приедем в Воркуту и люди станут приходить к нам в гостиницу и без конца рассказывать о том, как они прятали глаза от своих детей, от соседей и сослуживцев, а по городу поползли слухи о недавно раскрытой крупной шайке воров и расхитителей и люди эти не могли поверить, взять в толк, что они и есть эти самые воры и расхитители, и как готовы были они криком кричать, однако знали, что кричать им некому, да и бесполезно, я видел тогда, каким страшным, каким непосильным даже для самого сильного и выносливого человека может быть тяжелое, уничтожающее чувство незаслуженной человеческой обиды.
От адвокатов все четырнадцать отказались: будут защищать себя сами.
Четыре дня читали обвинительное заключение: как-никак 348 страниц.
Потом начался допрос Эвира Дмитриевича Фирсова.
Он продолжался десять дней подряд. С утра до обеда и потом до самого вечера.
Фирсов говорил о том, что обвинение, выдвинутое против них, нечестно и бесчеловечно.
— Спросите у жителя города Воркуты, в доме которого сегодня тепло и есть вода, позволил бы он нас обвинять?
Фирсов просил взять в руки бумагу, карандаш и произвести несложный элементарный расчет.
— Пущен слух, — говорил он, — будто за месяц шабашник получал полторы тысячи рублей. Это ложь, неправда. Временный рабочий работал на объекте сорок два дня без единого выходного и по четырнадцать — шестнадцать часов в день. Если взять нормальный трудовой день и обычную трудовую неделю, количество рабочих дней в месяц, вычесть районный северный коэффициент, то получится, что шабашник получал из расчета — двести — двести пятьдесят рублей в месяц. Так ли уж это много за тяжелый, опасный и качественный труд?
Я прошу подсчитать, — говорил Фирсов, — сколько мы все потеряли бы, если б отказались заплатить шабашникам эти деньги. Что было нам выгоднее: заплатить им или не заплатить?
...Чем дальше шел суд, чем больше допрашивал он свидетелей, чем детальнее вникал во все обстоятельства дела, тем яснее и отчетливее обозначалась происходящая здесь, в судебном зале, своеобразная дуэль, острый спор, прямой поединок.
Не между обвинением и защитой — это понятно и естественно.