Мне вдруг показалось, что Боярский старается в чем-то передо мной оправдаться.
— Ужасно! — произнес он. — Ужасно!.. На суде, что ни говорите, официальная обстановка, над всеми нами один-единственный закон... А тут, представьте, двое взрослых мужиков и эта рыдающая девочка. И потом, — он нервно потер руки и посмотрел на меня, — дочка же Ивана Васильевича! Дочка Громова! Понимаете?
— Нет, — сказал я.
— Что? — Он поднял голову.
— Я говорю, вот этого как раз я не понимаю. А если бы не дочка Громова?
— Да, да, — быстро согласился он, — конечно... Вот так мы сидим, уговариваем ее... К Филиппу Кондратьевичу тут голландская делегация. Официальный прием. Он попросил своего заместителя — начать без него... Нельзя же дочке Громова рукой на дверь! Бесчеловечно! Так ведь?
Он замолчал, ожидая моего вопроса. Или, может быть, опять возражения? Не знаю. Но я тоже молчал.
— ...У меня уже иссякли все слова, аргументы. А Филипп Кондратьевич уговаривает и уговаривает, как дочь родную... Она тоже не в силах больше ни слова вымолвить. Только всхлипывает и трясет головой: мол, нет, не согласна, достаньте отцу препарат Рукавицына — и все! И тогда Филипп Кондратьевич сказал: хорошо. Ни для кого город не сделал бы исключения, даже для него лично, случись такая беда. Но Ивану Васильевичу Громову город ни в чем может отказать. И не откажет. Пусть дадут девочке этих пауков. Под его, Филиппа Кондратьевича, личную ответственность.
Странно, но последние слова Мартына Степановича меня почти рассмешили. Под какую такую ответственность? Разве у Филиппа Кондратьевича есть такая ответственность — давать несуществующее лекарство живому человеку?
Даже у меня не было такой ответственности, хотя в этом вопросе я был гораздо главнее Филиппа Кондратьевича: он распоряжался только судьбой Громова, а мне нужно было распорядиться своей собственной судьбой.
Я молчал.
Выждав, Мартын Степанович спросил безразличным тоном:
— Вы все ампулы сдали следствию? Или кое-что осталось в лаборатории?
— Осталось.
Он произнес еще безразличнее:
— Завтра я подошлю за ними...
— Нет, — сказал я.
Он помолчал.
— Хорошо, — сказал, — я заеду сам.
Очевидно, он решил, что я опасаюсь чужих глаз.
— Нет, — сказал я. — Я никому не дам.
— Почему? — Тон его был еще вполне вежливый.
— Потому что... — У меня вдруг не хватило слов объяснить ему. — Потому что считаю это безнравственным, — сказал я самое простое и легкое.
— Что именно, Евгений Семенович? — спокойно поинтересовался Боярский. — Безнравственно снять камень с души девочки?
— Почему только с ее души? — спросил я. — Давайте снимем камень с души каждого страждущего... Вон их сколько сидит в суде.
Он не повысил голоса:
— Вы прекрасно знаете, что это невозможно.
— Конечно, невозможно, — подтвердил я. — О том я и говорю.
Он смотрел на меня все так же вежливо, спокойно и вдруг улыбнулся.
— А вы не думаете, Евгений Семенович, что поступаете бесчеловечно?
— Что именно бесчеловечно, Мартын Степанович? — спросил я. — Не подчиниться Филиппу Кондратьевичу бесчеловечно? Ослушаться его приказа?
Боярский не позволил себе рассердиться. Он усмехнулся. Произнес почти миролюбиво:
— Знаете, о чем я сейчас думаю? — сказал он. — Я спрашиваю себя: что вы за человек? — Стекла его очков блестели. — Вот я, например... Я официальное лицо. Все, что я делал или делаю, из этого вытекает, мы уже с вами как-то толковали... Но я не максималист, Евгений Семенович! Ничего подобного!.. Ради догмы я бы не лишал утешения ни себя лично, ни близкого мне человека. Ни за что! Уверяю вас. — Он сказал это с каким-то самодовольным чувством превосходства. — Какой же тут принцип? Тут, простите, профессиональный фанатизм, честное слово... Есть всему предел. Вы о нравственности сейчас заговорили, так, если хотите, уж и не знаю, что нравственнее — слабость Филиппа Кондратьевича или ваша, — он снисходительно улыбнулся, — ваша сила...
Я молчал.
Что он знал обо мне, Боярский? Что он о себе самом знал?
Я был гораздо старше и опытнее его.
Старше и опытнее — на целую смерть жены...
Я поднялся.
— Мне пора, — сказал я. — Вы возвращаетесь в суд?
Боярский тоже встал и пошел рядом.
Эпилог
— Слово имеет общественный обвинитель, — объявила судья.
Я медленно поднимаюсь.
На желтом столике разложены передо мной материалы обвинительной речи: статистика смертности от разных случаев неквалифицированного лечения, судебные решения по аналогичным делам о знахарстве, заключения патологоанатома, вскрывавшего жертвы Рукавицына...