Но пока я разглядываю эти бумаги и соображаю, с чего лучше, правильнее всего начать, одна страшная, неотступная мысль владеет мною.
Разве я только обвинитель на этом процессе? Я же еще и обвиняемый. Почти подсудимый. Это не преувеличение, это правда.
Своим собственным судом судят меня сегодня и несчастный старик Сокол, и счастливая Попова, и страдающая Оськина, и гуманнейший из прокуроров Иван Иванович Гуров, и благополучный Боярский, и эта девочка, дочь умирающего Ивана Васильевича Громова...
А я сам?
Разве я сам не сужу себя своим собственным судом?
Не знаю, смогу ли я когда-нибудь оправдать себя. Но если бы опять все повторилось, началось сначала, разве бы я сделал иной выбор, поступил иначе?
— Товарищи судьи! — громко говорю я. — Товарищи судьи!..
И мне кажется, люди в зале слышат, что я обращаюсь сейчас не только к трем судьям Рукавицына, но и ко всем своим судьям тоже…