— Ну да. Мне судья говорит: «Ваше последнее слово». А я все ведь уже объяснил. Как божий день все ясно. Что я еще могу сказать? Встал и повторил: «Я не виноват». А потом, в тюрьме, когда напряжение схлынуло, так мне стало горько, так обидно, вы даже представить себе не можете.
Слушая Шичкова, я украдкой его разглядываю. Рослый, крупный. Резкие черты лица. Густые черные брови. Вид мрачноватый. Но человек он, судя по всему, не мрачный. Скорее, даже общительный, словоохотливый. Хотя предупреждает, что «на сведения о себе он обычно скуп».
— ...Начнешь говорить, а кому-то, может, и неинтересно. Чужое, оно ведь мало кому интересно, у всех своя жизнь... А высказаться иногда очень хочется. Вот я с вами и пооткровеннее немножечко. Вы ко мне специально из Москвы приехали, работа у вас такая... Поговорить с вами для меня одно удовольствие.
Читая настойчивые заявления Шичкова в разные инстанции, я представлял себе совсем другого человека. Не тот взгляд, не та улыбка, слова не те... Что-то в нем меня явно обескураживает. Только — что?
— ...Обиднее всего было: я правду говорю, а мне не верят. Что же надо было сделать, чтобы мне в конце концов поверили? Потом, в камере, некоторые люди смеялись: «А когда это на суде верят правде? Вот если бы ты врал, хитрил, тогда бы тебе, может, и поверили». Но скажите: зачем мне было врать, когда врать мне было совершенно невыгодно. А?
Вот что, пожалуй, обескураживает меня в нем: простодушие. Детское, не по годам, не по возрасту простодушие. А может, маска у него такая? С виду — душа нараспашку. А копни поглубже — из тех, о ком принято говорить: человек себе на уме.
— Алексей Васильевич, сколько вам лет?
— Много. Шестой десяток.
— А когда началась эта история, сколько было?
— Сорок четыре. Самые годы!.. Хорошая, знаете, была у меня жизнь. Не то чтобы легкая, но благополучная. Я всегда был уверен в себе...
В юности Шичков захотел стать педагогом. Полтора года проучился в педагогическом и понял: нет, ошибка. Его призвание — энергетика. Окончил индустриальный техникум. Потом — политехнический институт. Не пропускал ни одного журнала, ни одной книжки по энергетике. Всегда был в курсе.
— А работаете кем?
— Электромонтером. С тех пор как освободили из тюрьмы, я все время электромонтер.
— Отчего сразу же не вернулись на свою должность? Не звали, что ли?
— Почему? Звали. Но как же я с пятном-то вернусь? Надо было доказать сперва.
— Значит, из принципа?
— Ну какой тут принцип! Я переживал очень... Я вообще очень тяжело переживаю всякую несправедливость. Если что, говорю своему начальнику: «Это несправедливо». Он похлопает меня по плечу: успокойся, мол. Я говорю: «Успокоиться-то, конечно, можно, но это несправедливо...» Если бы я тогда же, сразу, вернулся на свою должность, получалось бы, что я смирился. А я не смирился. Несправедливость, она ведь должна была рано или поздно всплыть, выявиться. Пусть не сразу, но когда-нибудь... Да?
Это что, тоже игра в простодушие? В его ли годы не знать, что жизнь — не сказка со счастливым концом: «По щучьему велению, по моему хотению»? Что в жизни приходится и мириться, и терпеть, и терять, и выбирать из двух зол меньшее, и идти на трудные компромиссы? Как это просто и складно у него: справедливо — несправедливо! Театр юного зрителя...
— Алексей Васильевич, ну а близкие как? Вас поддерживали?
— Близкие?.. Мать меня поддерживала, старушка... Приказывала, чтобы я не опускался, водку не пил... Ну а другие посмеивались, бывало: «Пиши, пиши, писатель. И многого ты добьешься?..» Жена вот не выдержала, пришлось нам расстаться. Я не стал ничего делить, ни тряпок этих, ни углов. Оставил ей и детям квартиру. Сам переехал к матери в деревню. Десять километров от Калинина. Каждый день туда и обратно рабочим поездом. Вечером приеду, воды принесу, растоплю печку и пишу...
— Что?
— Как что? Заявления. Доказываю, что я не виноват.
— Все эти годы?
— Ну да, все. Уж сколько потребовалось...
Лента крутится в магнитофоне, записывает наш с ним разговор.
— ...Еще я на приемы ездил. По инстанциям. Где-то меня выслушивали, обещали разобраться. Но бывало: сижу, рассказываю, а человек или бумажки на столе перебирает, или ведет по телефону долгий посторонний разговор. Дескать, принять он меня обязан, для него это мероприятие, но у него свои интересы, а у меня — свои. Один мне даже прямо сказал: «Ездите, мол, и защищаете свои собственные интересы». И так, знаете, мне опять горько, так обидно стало! «За что же, говорю, вы не любите людей, которые защищают свои собственные интересы? Значит, если это не ваши, а мои интересы, то они уже обязательно незаконные и несправедливые?..»