Они бросили возле меня на песок сачки, удочки и уплыли. Я покорно стал ждать темноты. Лежал в шалаше и размышлял обо всем, что случилось со мной после смерти матушки. И, признаюсь, ни о чем не жалел.
Ночь пала на землю внезапно. Сумерки клубились, клубились, и вдруг природа погрузилась в темноту. И тут же раздался плеск весел. Свистнула во тьме птица, свистнула еще раз. В проеме шалаша появилась фигура, это был тот же провожатый.
- Что ж вы не откликаетесь? - упрекнул он.
А мне и невдомек было, что это меня вызывают свистом.
- Пошли, - поторопил провожатый. - Какие-нибудь документы есть с собой?
- Нет, - сказал я. - Было велено не брать с собой ничего.
- Верно, - одобрил спутник. - Думаю, все обойдется. Но если нас задержат, говорите, что едете на свадьбу. Еще лучше - притворитесь пьяным. Можете?
- Попробую, - пообещал я.
Лодка ожидала в камышах. Мы забрались в нее, оттолкнулись. На веслах сидел мой второй спутник. За все время совместного нахождения в лодке он так и не обмолвился со мной ни одним словом. По сноровке, с какой мы плыли, я понимал, что обоим провожатым не впервой перебираться таким манером через Дунай.
Ночь стояла темная. Вода была черным-черна. По воде бежали неясные серые тени. Волны поплескивали, а ударов весел о воду я не слышал. Сколько времени мы плыли, затрудняюсь и сказать. То казалось, что мы стремительно пересекаем реку. То было полное ощущение, будто еле-еле движемся. Но вот впереди замелькали огоньки. Их становилось все больше. И я ощутил, как днище лодки зашуршало по песку.
- Быстро выскакивайте!
Разглядеть что-либо было мудрено, и я, конечно же, замешкался. И потому очутился по колено в воде. Раздосадованный, судя по тому, как он брал за руку, провожатый вывел меня на берег и шепотом сказал:
- Идите за мной и ни на что не обращайте внимания.
Пустырем мы дошли до каких-то сараев, свернули в темный проулок и очутились среди домиков на одной из окраинных улиц города. Стали попадаться редкие прохожие. И вот - запертая калитка, высокий забор, в глубине двора довольно высокий дом. Провожатый постучал, за калиткой послышались шаги.
- Кого Бог несет?
- Бабушка Тонка, это я, - отозвался провожатый.
Так это сама бабушка Тонка! Ее не раз поминали при мне болгарские эмигранты.
Загремела щеколда.
- Заходите.
Нас провели в просторную комнату с закопченным потолком, с маленькими окнами, с низкими диванами вдоль стен: то ли трапезную, то ли комнату для гостей. Прямо перед нами на стене висели два старинных кремневых ружья, на полках тускло поблескивали глиняные кувшины, в очаге тлели угли.
Бабушка Тонка, которой в ту пору было, наверное, немного за пятьдесят, но казалась она явно старше своих лет, внимательно осмотрела меня при свете.
- Садитесь, будьте гостем.
- Он от Христо, - сказал приведший меня сюда парень.
- Знаю, - ответила бабушка Тонка. - Мне передали.
- Мне сказали... - начал было я.
- Знаю, - прервала она меня. - Все знаю, что тебе сказали. Садись и ты, - повернулась к моему попутчику. - Отдыхайте с дороги.
- Мне бы хотелось... - опять начал я.
И вновь Тонка не дала мне договорить:
- После, сперва за стол, а потом уж за разговоры.
Ушла, вернулась с девушкой:
- Моя дочка Петрана.
Накрыла с ее помощью на стол, внимательно проследила, чтобы мы поели, сама подливала нам вино, изредка расспрашивая моего провожатого о неизвестных мне людях в Журжево.
Лишь уверившись, что мы сыты, Тонка кивком головы выслала из комнаты дочь и моего спутника:
- Иди, дорогой, отдыхай, у тебя глаза слипаются...
После чего Тонка повернулась ко мне. Строгие и пытливые глаза смотрели на меня.
- Так зачем послал тебя Христо?
- Он сказал, что я смогу увидеться, - я не знал, как объяснить ей, с кем я должен встретиться, - с одной женщиной. С русской женщиной, когда-то уехавшей из России.
- С русской? - Тонка усмехнулась. - Не знаю, какая русская тебе нужна, но одну болгарку я сейчас сюда пришлю.
Она поправила в лампе фитиль и ушла.
Сердце во мне замерло. Болгарку? Какую болгарку? Христо не мог меня обмануть. Ведь я ему все объяснил... Тургеневская героиня... Почему Тонка говорит, что... Сейчас...
И она вошла. Так входят в класс строгие и усталые школьные учительницы.
Мы молча рассматривали друг друга. Пожилая женщина со смуглым лицом, с морщинками на лбу. Я стоял, не зная, с чего начать разговор. Я искал в ней черты, оставшиеся от той, кем она когда-то была, от нежной русской девушки из дворянской семьи.
Она первая нарушила молчание:
- Вы хотели меня видеть?
Нет, это была женщина, для которой родным языком был болгарский. Она обратилась ко мне по-русски, но ощутимый акцент все же звучал в ее голосе. "Узнал бы ее Тургенев? - мелькнуло у меня. - Неужели она настолько отвыкла от русского языка?"
И вдруг она... Села и жестом руки указала мне место против себя. Это был жест Анны Васильевны Стаховой, каким она приглашала садиться своих гостей.
Елена! Елена! Я узнал ее, я видел ее лицо, пятнадцать лет назад описанное Тургеневым: большие серые глаза под круглыми бровями, совершенно прямые лоб и нос, сжатый рот, острый подбородок... Да, это была она, только не просто повзрослевшая, а постаревшая, еще больше посмуглевшая и недоступная.
Я кивнул головой, отвечая на ее вопрос.
- Кто вы? - спросила она.
- Балашов, Павел Петрович Балашов. Я ваш сосед по имению.
- Балашов? - задумчиво переспросила она.
Я видел, моя фамилия ничего ей не говорит.
- Мне передали, что какой-то молодой русский ищет со мною встречи.
Я еще раз поклонился.
- Так я слушаю вас, - сказала она тоном светской дамы.
- Я имею честь... Я имею честь видеть... - повторил я, - Елену Николаевну Стахову?
- Катранову, - поправила она.
- Но в романе Тургенева...
- Иван Сергеевич вывел меня под фамилией Инсарова. - и очень просто и естественно подтвердила: - Да, это я. Но зачем сейчас все это?
- Моя матушка была в соседках ваших родителей по имению.
Ни одна черта не дрогнула в ее лице.
- Вы, конечно, не можете меня знать, - продолжал я. - Мне едва исполнилось пять лет, когда вы покинули Россию. Но моя матушка хорошо знала ваших родителей.
- Как они там? - спокойно спросила Елена Николаевна, впервые обнаружив какой-то интерес к прошлому.
- Ваш папенька скончался вскоре после вашего отъезда...
- Нет! Нет! - перебивая меня, вскричала Елена Николаевна. - Мой отъезд не мог быть тому причиной!
Она отвергала саму возможность, само предположение причастности к случившемуся.
- А как маменька? - неуверенно спросила она после некоторой паузы, опасаясь, видимо, снова услышать тяжелую весть.
Я не решился сразу сказать о смерти Анны Васильевны.
- У меня от нее письмо.
Я достал его. Елена взяла конверт, секунду поколебалась и все же не выдержала.
- Извините меня, - произнесла она, надорвала конверт и побежала глазами по письму.
- Нет, я не могу вернуться домой, - заговорила она, тут же вслух отвечая на письмо. - Я связала свою судьбу с судьбой Дмитрия Никаноровича, у меня нет другой родины, кроме родины мужа. Я вполне здесь освоилась... Секунду она молчала, точно собиралась с духом. - Передайте маменьке, что я верна памяти моего мужа. Здесь я нашла свое место. Стала учительницей, приношу пользу, воспитываю детей, и не только воспитываю, но и сама участвую... - Она не произнесла, в чем участвует, но это и без того было понятно, иначе меня не послал бы к ней Ботев. - Кланяйтесь маменьке, я не буду ей писать. Да и что писать, она не поймет меня...
- По правде, мне и некому было бы передать ваше письмо, - сказал я, набравшись мужества. - Письмо вашей матушки писано четыре года назад.
- И маменьки уже нет? - Елена на мгновение закрыла глаза. - Божья воля, - сказала она. - Я все равно не могла бы к ней вернуться. - Она протянула мне руку. - Спасибо, и дай вам Бог никогда не пережить такой потери, какую пережила я.