– Мы вернем вам…
– Совершенно не о чем беспокоиться! Вы достойно заработали их. Меня привлекает пытливость и находчивость ума моих студентов, – спрятал он улыбку в роскошных усах. – Если я вас правильно понял, вы испытывали некоторые финансовые затруднения?
– Да, некоторые…
– Что ж, если этот вопрос не утратил своей актуальности, осмелюсь предложить вам неплохой вариант.
– Какой?
– Вы, Берестов, если мне не изменяет память, недурно рисуете?
– Да, я три месяца учился в художественной школе.
– Великолепно!
План профессора состоял в следующем: мы должны были делать копии картин известных художников русского авангарда «для эстетического удовольствия ценителей изящного искусства». Судя по всему, Кандинский с Малевичем в нашей интерпретации должны были маскировать дефекты стен на дачах и в гаражах этих ценителей.
– А какая цена? – бесцеремонно спросил Мишка.
– А вы, э-э…
– Михаил Гречкин.
– …господин Гречкин, имеете какое-либо отношение к изобразительному искусству?
– Да, черный квадрат я могу нарисовать.
– По квадратам, к сожалению, все заказы перекрыты на несколько лет вперед. Относительно же расценок – э-э… они будут варьироваться в зависимости от сложности исходного материала и качества выполненной работы. Положим, Лисицкий будет дешевле, Кандинский – несколько дороже.
Конкретную цифру мы так и не услышали, зато теперь у нас была крыша над головой, интереснейшая работа и перспектива заработка!
Моя «Седьмая композиция» все более напоминала пародию ее одноименного оригинала.
– Хм… Интересно, бывают ли шаржи на абстракцию? – зевая, почесывал щетину Мишка. – Если нет, тогда поздравляю – ты основатель нового направления в сатирическом искусстве.
– Верх остроумия! Ты здесь вообще только благодаря моему незаурядному таланту!
– Незаурядными могут быть способности, а талант – он или есть, – Мишка взял в руки репродукцию Кандинского, – или же напрочь отсутствует, – перевел он взгляд на мое многострадальное полотно.
– Что бы ты еще понимал в искусстве!
Дверь распахнулась, и в нашу комнату влетела широчайшая улыбка, а спустя секунду и ее хозяин, профессор Мархваидзе:
– Доброе утро! Ну как наш Кандинский? Уже перевоплотился? – с воодушевлением подскочил он к моему полотну и побледнел. Возбужденный оливковый взгляд его в мгновение потух, а авангардная улыбка превратилась в гримасу боли.
– Что это?
– Василий Кандинский.
– Это мне известно! Вот это – что такое? – всасывался он взглядом в мой шедевр.
– Копия…
– Сделайте одолжение, напомните мне, пожалуйста, какую художественную школу вы окончили?
– Третью, но я…
– Третью… третью… – бормотал он, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд на моей картине. – Третью?! – вдруг чрезвычайно удивился он и, схватив полотно, вышел прочь.
– Наверное, на аукцион понес, – оскалился выспавшийся Мишка. – Ну что ж, Алексей Николаевич, сегодня вечером мы будем пить бордосское вино в каюте первого класса теплохода «Александр Невский», а на коленях у нас будут сидеть…
– Да заткнись ты уже, – швырнул я в него кисть, – лучше подумай над тем, где будешь ночевать сегодня!
Великолепная улыбка профессора влетела в мастерскую так же неожиданно и вдохновенно, как и два часа назад:
– Заказчик в восторге! Заказал еще пять полотен!
– Как? – раскрыл я рот.
– Не может быть! – подобострастно взглянул на меня Мишка.
– Друзья мои, тяга к искусству просыпается при избытке времени или денег. Наш клиент – счастливый обладатель того и другого, а присутствие вкуса при этом делается совершенно избыточным, – плескалось счастье на его лице.
– А-а-а-а, – облегченно выдохнул мой завистливый друг.
– За сим спешу откланяться. Да… выберете сами, что-нибудь из Татлина или Делоне.
– Но он же не…
– Не имеет значения! Клиент разбирается в авангарде так же, как Гринчишин в аккордах!
– Гречкин, – поправил Гречкин.
– Простите великодушно, маэстро. Вот вам аванс, – припечатал он тысячу к столу. – Остальное – после.
Схваченный воздушным потоком, профессор исчез в дверях.
– Конечно, не Шато Лафит в каюте первого класса, – отлепил я от краски тысячерублевку, но «Алазанскую долину» среди костей и арбалетов я тебе гарантирую!
– Наш первый гонорар! – примерил профессорскую улыбку Мишка.
– М-О-Й первый гонорар! – процедил я с расстановкой и прилепил банкноту к его лбу.
Работа закипела. Мы выдавали по 3-4 шедевра в день. Мишке все-таки пришлось открыть в себе талант художника. Мы работали вахтовым методом, по два часа. Ставка оказалась неизменна: тысяча рублей – картина.