К концу второго дня мы уже без труда отличали Кандинского от Миро, а Мондриана от Делоне. К концу третьего – через содомовый хаос линий и фигур, сквозь пятно-кляксовый террор и цветосветовой апокалипсис – мы стали находить композицию. К утру четвертого дня (когда подходила к концу работа над незабываемой «№ 11» Поллока), мы приблизились к святая святых – таинству Идеи. И чем меньше вина оставалось в стакане, тем явственнее открывался нам ее сакральный смысл.
– Зря я не поехал в Астрахань, арбузы грузить! – швырнул кисть в стену Мишка. – Это не картина, это диагноз! Кто этот Поллок? Псих? Наркоман? Извращенец? Кто ему вообще позволил взять в руки кисть?
– Вполне обычный гений-алкоголик.
– Я так и думал. В нормальном состоянии этот бред невозможно нарисовать!
– Он смешивал краску с песком, битым стеклом и в истерике разбрызгивал ее по полотну.
– Я же говорю – псих!
– Так получались картины, которые сейчас стоят миллионы.
– А мы получим жалкую тысячу, вывихнув мозги наизнанку, чтобы скопировать этот парафренический синдром!
– Искусство стоит ровно столько, сколько за него готовы платить.
– Искусство? Этот Клондайк психиатрии ты называешь искусством?
– Он был первый, и потому – гений! Возьми «Черный квадрат» (тут Мишка издал протяжный стон). Нонсенс! Пощечина общественному вкусу! Никто так не делал до него! А он взял и сделал! И создал свою философию.
– Под любой бред можно подвести идею!
– И если она имеет эмоциональный отклик, у нее найдутся свои приверженцы.
– От этого он не перестанет быть бредом. Это не искусство, это – глобальная мистификация! Афера!
– Это был прорыв! Не предмет стал во главу угла, а образ! Не тело, а душа! Они не могли по-другому выразить свои мысли и чувства. Им стало тесно в рамках классического направления.
– Конечно, если они не смыслят в нем ничего. Проще всего сказать «я так вижу». Не надо искать гениальность в помойном ведре!
– Не пори чушь! Чтобы нарушать правила, надо знать их. Многие художники ушли от академического стиля – взять Модильяни, Дали, Моне, Ван Гога.
– Да потому, что их картины не продавались. И на пустом месте придумали идею, философию, но там нет ничего! Пустота!
– Каждый видит то, что хочет видеть!
– Ты хочешь увидеть то, чего нет! Ты создаешь сюрреализм в своем сознании, придумываешь свой дубликат мира. А я верю глазам своим. И вижу, что король – голый!
– Это пластичное и вариативное искусство! У реализма нет вариантов, бери что дают. А здесь – ты художник! Сделать творцом тебя – вот главная цель его!
– Зато там я могу выбрать еду, а не сдохнуть от голода, если у меня отсутствует больное воображение!
– Реализм атрофирует твое воображение! Статичность замораживает твой творческий потенциал. – Мимика и жестикуляция мои были необычайно выразительны.
– Я хочу видеть сюжет, композицию, перспективу! – возносил Мишка руки к небу, как Муссолини. – Если этого нет – это не искусство, а профанация!
– Если произведение порождает эмоции, то имеет полное право на существование и представляет ценность в искусстве! – кричал я.
– Породить эмоции может и куча говна! – завывал мой оппонент.
– Ты отказываешь ему в праве на существование?
– Какое оно имеет отношение к искусству?
– А где начинается искусство?
– Где?!
– У тебя в голове!
…О! Это было прекрасное, незабываемое время! Где вы, где, мои юные дни…
К концу второй недели нашего пребывания в стенах подвала краеведческого музея профессорская улыбка стала угасать, взгляд тускнеть, а дорогой парфюм его начинал источать приторный аромат меланхолии.
Наконец в одно дождливое утро (на это указывали электронные часы на стене и мокрые профессорские усы) он принес нашу картину обратно. Это была «Медитация» Рихтера, сделанная буквально за полчаса в необыкновенном творческом экстазе. Мы спешили запечатлеть в истории мировой живописи волну величайшего вдохновения, вдруг одномоментно захлестнувшую нас. Экспрессия и энергетика нашего шедевра оставляла оригиналу лишь жалкую роль тени отца Гамлета.
– Настала пора порченья мира! – кричал Мишка, остервенело нанося мазок за мазком.
Я выхватывал у него кисть и в бредовом упоении портил его снова и снова…
Однако наш непривередливый «ценитель изящного искусства», судя по всему, заполнил под завязку зал авангарда своей картиной галереи…
«…и не посчитал нужным пополнить запасники», – печально пошутил профессор и горько улыбнулся.