— А!.. — сморщился Семен. — На дверях читал? Вот всю войну ей и стучали. И орали. Да и после войны… Чего говорить!
— Трудно было бабе, — заступился Красильников, помня о большой, но дружной квартире, а главное, что память о Павле соблюдается там свято.
— А кому легко? — рассердился Семен. — Тебе легко? Мне? Кому, скажи, легко?
Он отворачивался и в гневе теребил давивший шею галстучек. Красильников пожалел, что начал этот неприятный разговор.
— Ну, а дядя Леня?
И снова как о пропащем человеке махнул рукой Семен.
— Алкаш… Во! — поскучал по рюмке. — Все отдаст. Хотя помогал ей, кажется… Да ну его!
Неожиданно, как и в прошлый раз загремел вдалеке от столика оркестр, совсем загустел табачный чад, расстроенный Семен кинул в рот вторую рюмку и с омерзением затряс головой. Закусив и прогнав слезу, он вспомнил о госте и помаячил ему пальцем, чтоб не отставал, освобождал посуду.
Красильников, раздумывая, вращал на скатерти полную, с краями налитую рюмку.
— Розка о тебе… просто сказки рассказывает! — почти прокричал Семен, напрягая короткую шею. Он наклонился, чтобы лучше было слышно. — Ты по скольку посылал-то ей? Говорит, большой, наверное, пост занимает.
Красильников, не отвечая, вяло скривился. Кому какое дело, что у него за пост? Сколько мог, столько и посылал. Если жена в командировке да удастся сэкономить — побольше пошлешь. Не удастся — и совсем ничего не пошлешь. Всяко…
— Обижается она на тебя, — сказал он, неожиданно узнавая напряженную шею Семена. Многое изменилось в нынешнем трубаче с тех давних пор, но вот шея, жилистая шея, когда он придвигался и, заглядывая в глаза, напрягал голос, осталась прежней. И — глаза, пожалуй. Точно те же глаза…
— Кто? — живо изумился Семен и, нагнувшись к столику, перекрикивал оркестр. — Розка? Знаю. Дура. Ничего не понимает. Не хочет понимать!
Он кричал и багровел от натуги, голос его доносился, как сквозь разрывы.
— Из-за парня? — тоже пригнувшись, громко спросил Красильников.
— Да из-за всего! Куриная башка. Баба! Не понимает главного. Охота ей, чтоб он с портфельчиком ходил. Стипендию зарабатывал.
— Так и что? — кричал и пригибался Красильников. — Пускай!
Семен рассердился и руки-плечи вздел.
— А жить? У нас вон буфетчик, — и пальцем за спину, — тоже институт кончал. А знаешь, сколько дал, чтобы устроиться? Не поверишь!.. — Голос его сорвался, он отхлебнул из фужера. — И саксофонист у меня, сейчас подходил, университетский диплом. Можешь сам спросить!.. Сам, говорю, спросишь!
Красильников умолк, откинулся и долго в задумчивости покачивал головой.
— А помнишь? — дождался он тишины и поманил Семена. — Помнишь, Пашка все говорил: если, говорит, и подохнем, так хоть знать будем, за что.
— Э!.. — Семен брезгливо махнул рукой и стал смотреть, чем там занимаются на эстраде. Но не вытерпел, — повернулся и придвинулся опять. — Времена сейчас, Миха, совсем другие… Другое, говорю, время сейчас! — повторил он громче и категорически помахал перед лицом гостя умудренным своим пальцем. — Сам, поди, видишь… Да и мы, если взять, тоже ведь другие. Чего зря трепаться!
Плыл, слоился, густел под люстрами неубывающий пьяный чад, и ничего не разобрать было в позднем гаме разгулявшегося зала. Замолкал и снова бушевал на своих гремучих тарелках и барабанчиках Олежка, и весь оркестр, посадивший его, казалось, специально на самое видное место, лишь подыгрывал ему. Подыгрывали не только юнцы, вроде Олежки или саксофониста с университетским дипломом, но также мрачная толсторукая дама за роялем и лысый сосредоточенный старик со скрипкой.
Но вот откуда-то снизу, из-за черного лакированного бока рояля, на эстраду поднялась и прошла вперед тоненькая женщина в длинном блистающем платье до самого пола, и оркестр, разом усмирившись, зарокотал, замурлыкал, сдержанно обозначая одни лишь четкие, полновесные аккорды. Женщина, привычно двинув к самым губам змеиную головку микрофона, запела, и Красильников поразился ее высокому детскому голосу, а когда присмотрелся, то понял, что так оно и есть, — она еще совсем девчонка, затянутая в сверкающее порочное платье. Он стал разглядывать лицо певицы, юное, но тоже порочное уже, однако в этот момент чей-то настойчивый взгляд со стороны оказал наконец на него свое действие, и Красильников с раздражением поискал, кто это его разглядывает. Через несколько столиков, в глубине дымного, присмиревшего под песню зала, он увидел осклабившегося старика с таким же, как у Семена и всех оркестрантов, галстучком под подбородком. Старик, раздвинув в улыбке толстые щеки, заметил взгляд Красильникова и радостно приподнял рюмку. Он был совсем пьян. Красильников встряхнул головой и сердито отвернулся, однако тут же снова глянул на старика с просиявшей улыбкой, потому что узнал в нем дядю Леню. Старик понимающе покивал ему багровым хмельным лицом и, показав еще раз рюмку, опрокинул в рот.