— И давно это у вас?
— Что? — не понял Павел, посмотрев в его холодные, обрекающие глаза.
— Да вот… — и врач легонько побарабанил себя пальцами по груди.
Павел, оробев, стал объяснять, как он лез по лесам и — то ли нога поскользнулась, то ли рука сорвалась — полетел…
— Недели, говорите, две? — снова задумался врач. — Да нет, похоже, что это у вас давненько.
Пока он молчал, Павел стоял голый по пояс и не знал, можно ли взять вывернутую, комом валявшуюся на белом топчане рубаху. В настенном небольшом зеркале он видел свои горячие цыганские глаза, устало сложенные губы и темную мужичью шею.
Врач разрешающе махнул рукой — одевайся — и, озабоченно присев к белому, заставленному пузырьками столу, стал писать.
— Видите, Трофимов, у вас это не просто ушиб, — мягко заговорил он, поднимаясь и протягивая Павлу рецепт. — Дело, по всем признакам, гораздо солиднее. И… и опаснее, — чего от вас скрывать? — Он сунул руки в карманы халата и покачался с пятки на носок; халат обтянул его полные следящего за своим здоровьем человека плечи.
Неловко заправив рубаху, Павел равнодушно слушал, как врач советует ему уехать куда-нибудь, лучше всего в деревню — в степь, на луга, на вольный воздух. А здесь река доконает его.
— Река? — отважился недоверчиво улыбнуться Павел. Ему захотелось рассказать, что воды он совсем не боится — мало ли ему приходилось работать на воде? На этом самом Иртыше он уже четвертый год — до Бухтармы успел еще прихватить года полтора на Аблакетке. А на Дальнем Востоке, где строили мост через Амур? Уж если здесь мокро и гибло, то там совсем никакого спасенья не было — от сырых, пронизывающих ветров мерзла даже скотина. А он ничего — привык. И никогда бы не уехал — за шесть лет службы и этих кочевок по стройкам прижился как-то, освоился, — но очень уж заманчивые вести шли с Иртыша. Читал Павел, что и в родной алтайской глухомани время замаячило строительными лесами, кранами и плотинами. Не выдержал, бросил все — приехал… Так что к воде он привык — на реке, можно сказать, родился, на реке и… Но врач не дал ему и рта открыть.
— А что вы думаете? — воскликнул он обиженно. — Да вы только посмотрите! — И, отдернув белую занавеску, рукавом халата протер потное, слезящееся стекло. — Видите, льет-то как…
На улице, за окном, наступали ранние непогожие сумерки и лило, лило без конца и края. Павел с беспокойством подумал, что опять бригада стоит под навесом и хмурый Арефьич материт все на свете.
— Нет, мне из бригады нельзя, — запротестовал он. — У нас нынче работы…
Он и в самом деле отчаялся: как это так — сразу взять и уехать? А бригада? А специальность? Да ведь, прежде чем стать тем, кто он есть, сколько ему пришлось помыкаться? Почитай, весь Дальний Восток прошел. Еще спасибо, армия многому научила: Павел пошел в стройчасть и там от дедовской лопаты постепенно пересел за руль грейдера. После демобилизации это помогло устроиться на хорошую, квалифицированную работу. Правда, приходилось быть и мотористом, и крановщиком — где как. Уже здесь, на Иртыше, взял в руки топор — стал плотником-опалубщиком. У Арефьича было интересно — не только работаешь, но и учишься. И вдруг — уехать. Нет, уехать он не сможет.
— Да поймите, Трофимов, работать здесь для вас яд. Сырость, река эта — чистейший яд! Тут и в доброе-то время…
Павел слышал от казахов, что место здесь действительно было низинное, гиблое, но соглашаться с толстеньким белым доктором не хотел и по дороге к себе в барак мысленно спорил с ним. Выдумал тоже — яд. Ни для кого не яд, а для него яд…
Но через несколько дней, работая на лесах, он не удержал щит, и тот полетел вниз, обламывая торчащие концы горбылей. Хорошо еще, что никого внизу не оказалось. Наделал бы тогда дел! Строгий Арефьич отвел Павла в сторону и внушительно сказал — надо, надо, брат, лечиться. Павел, тоскливо глядя наверх, где звонко и споро работала бригада, теперь и сам понял — да, надо лечиться.
Вечером он написал сестре в деревню и лег, сиротливо отвернулся к стене. В бараке еще долго шумели — всех потешал неунывающий Митька. Павел, укрывшись с головой, задумчиво моргал горячими глазами.
Сестра встретила его на пристани. Еще с борта Павел заметил ее — Анна в платке и заплатанной кацавейке стояла около подводы, постегивала кнутом по сапогу. Павел улыбался, но знака не подавал — пусть сама узнает. Но Анна шарила глазами по медленно пристающему пароходу и не обращала на него внимания. «Ай, сестра, ай, разиня! — радовался Павел, прямо-таки обжигая смеющимися глазами подошедшую к самой воде Анну. — Да ну же, ну…». Но Анна уже несколько раз равнодушно скользнула по нему взглядом и не узнала его; а Павлу теперь не стоило труда разглядеть ее всю. «Постарела, здорово подалась сестра. А ведь почти ровесники…»