Сестра держала свою избу в опрятности и чистоте. Над кроватью цветной ситцевый коврик, в углу, где столик, чуть ли не одна на другой налеплены фотографии, открытки, вырезки из журналов. Все это было по-родному знакомо, но давным-давно забыто. Сколько же это времени прошло?..
Вторая кровать в горнице не разобрана, и Павел догадался, что Анна оставила его одного, уведя детей спать в кухню. Сейчас за плотно прикрытой дверью слышались осторожные шаги; тянуло оттуда праздничной, давно не пробованной едой.
Павел задремал, но уснуть не успел. В кухне раздался детский визг, зашикали два приглушенных голоса, отчетливо послышались шлепки. Голос Анны погнал детей на улицу.
В кухне разговаривали, тихо, вполголоса. Павел силился понять — с кем это она?
— А худющий-то, худющий! Одни глаза, одни глаза остались. Уж такой заезженный, уж такой измотанный! Я аж обмерла. Из армии карточку присылал — куда глаже был. Видать, работушка не свой брат. У нас-то все собираются в город — не захочешь… Уж пусть впроголодь когда, да не так… Ведь краше в гроб кладут!
Собеседница сочувственно цокала языком.
— Насовсем приехал или как? Не спрашивала?
— А куда ему, милая Пелагеюшка, теперь деваться? Ни отца, ни матери…
«Ах вон это кто!» — догадался Павел. Ему вдруг страшно захотелось увидеть ее, посмотреть, что же сталось из тонконогой соседской Польки, дочери сурового и прижимистого старика Макара. Самого Макара уже не было в живых — это Павел знал еще из вчерашних рассказов сестры, — а вот Пелагея молодец, не растерялась, одна вела хозяйство. И смотри ты, чуть свет заявилась, первой проведать пришла. Видно, помнит еще, не забыла.
— С работы-то отпустили его? — свистящим шепотом допытывалась Пелагея.
— А на что он им теперь сдался? Уж такой худющий, уж такой…
— Насовсем?
— Насовсем, милая, без возврату.
— Посмотреть бы, хоть глазком одним.
— Спит.
— Я тихо-онько…
Павел услышал возле двери робкие, крадущиеся шаги. Из озорства он закрыл глаза, притворился, что спит. Дверь скрипнула, и Павел почувствовал, что на него смотрят. Он терпел, не разжимал глаз. Смотрели долго, и он уж задрожал ресницами, чтоб открыть глаза и рассмеяться: «Ну, здравствуй, соседка!» — но дверь легонько стукнула и донесся голос из кухни:
— Нос-то как у цыгана.
— Вот, — жаловалась Анна, — как его теперь выхаживать?
— Молока надо. Парного… С медом.
— Шутка сказать! Тут корова, как на грех, бросила доиться…
— У меня есть. Я буду, если что…
Павел, не прислушиваясь к шушуканью женщин, лежал с закрытыми глазами — все хотел представить себе Пелагею: какая она сейчас? Перед уходом в армию, гуляя последний вечер в деревне, он напился пьяным и на вечерках все время танцевал с Полькой. В перерывах между танцами он держал ее за несмелые огрубевшие пальцы и без остановки молол какую-то чепуху. Все, конечно, смотрели на него, все видели и замечали, но не подавали вида. Так уж повелось — пусть последний вечер погуляет. Поздно ночью, провожая Польку, он осмелился и, неумело схватив ее, поцеловал где-то возле уха. Полька испуганно рванулась и убежала — только лязгнула калитка. Он еще долго топтался возле ворот, все ждал — может, выйдет? Не вышла… Вот и все. Может, было и еще что, но теперь уж не помнит. В памяти почему-то особенно отчетливо всплыл только этот неловкий поцелуй, всплыл и до боли напомнил ему о неомраченном юношеском времени, когда все казалось легким и пустяковым, без забот, неудач и болезней.
На улице, за окнами, звенел чей-то пронзительный старческий голосишко:
— А без техники мы что — не артель. Машины есть, а стоят. Значит, надо звать спеца… — что? — специалиста. Да. Иначе все — что? — разбегутся. В колхоз уйдут. Верно…
«Как телега», — усмехнулся Павел, припоминая, у кого в деревне был такой голос. Не помнил. Вот ведь время что делает — уж, кажется, все в этой деревне было исхожено, иссмотрено, а забыл. А ведь знакомый чей-то голос… Ишь расскрипелся!
Незаметно Павел уснул и проснулся поздно, освеженный и окрепший. Окошко в горнице было закрыто от солнца полотенцем, и в комнате царил приятный полусумрак. Сестра чутко стерегла сон больного.
Павел попробовал подняться и поднялся, сел, спустил с кровати худые незнакомые ноги. Слегка кружилась голова. Анна словно поджидала, когда он поднимется; она заглянула в дверь и, увидев его сидящим, вошла.
— A-а, Аня… — улыбнулся он, держась руками за койку.