Потом Константин Павлович прошел на берег, где они прощались накануне, и просидел до темноты. Солнце и море померкли. На берегу стоял острый запах гниющих водорослей. К вечеру стало накрапывать, и, пока Константин Павлович поднялся на глинистый обрыв, поросший желтой высохшей колючкой, дождь спустился плотный и отвесный. В море было мутно и спокойно, редкие волны, успокаиваясь, не достигали берега. Намытая полоса ракушечника, обозначая линию прибоя, лежала далеко от воды, будто море под дождем убавилось в берегах.
Константин Павлович пошел в порт.
Остаток лета и осень он упорно работал над картиной. Он оброс, похудел, но глаза его горели одержимо, он словно подстегивал себя, боясь, что у него не хватит сил довести работу до конца.
Так появилось знаменитое «Расставанье».
Он вложил в эту картину всю свою грусть по прошедшему лету, всю запоздалую нежность к одинокой, оставленной девушке. Теперь он твердо знал, что прожитое не вернется, — и точно, никогда в жизни он больше не испытывал того, что дало ему то беспечное балаклавское лето. У него потом бывали серьезные увлечения, но что-то перегорело в душе, и всякий раз он думал, что, может быть, где-то бьется о нем еще и сейчас стареющее сердце. И на него все чаще находила непонятная тоска, грусть по тому, чего никогда не вернуть.
Константин Павлович вначале опасался, что грустное звучание картины вызовет критику, но все обошлось. Знатоки говорили, что художник прочувствовал и тонко передал чистые тона русского ненастья, глубокие оттенки, казалось бы, неприхотливого серого цвета.
Картина была проста. Вечер, скоро дождь, и девушка на берегу реки. Ушел пароход, девушка смотрит вслед его меркнущим огням. Скоро гроза, она уже висит над городком, над притихшей рекой. Девушка пока не замечает ее. Она постоит, потом тихо пойдет домой, пойдет, все время думая о том, кто уехал на пароходе. Дома она будет долго сидеть одна перед тусклой лампой, слушать раскаты грозы, вздрагивать и кутаться в теплую материнскую шаль. Она будет думать о том, как неистовствует на угрюмой реке ветер и хлещет дождем в сырые борта дряхлого пароходика. А когда отгремит гром и гроза свалится за реку, за далекий, чуть заметный на картине лес, она подождет-подождет в тишине и заплачет, и будет плакать долго, пока не уснет. А утром выйдет в тихий с тяжелыми от воды ветвями сад, солнечный, туманный, послушает, как капает с деревьев, послушает свист иволги, и ей почудится тихий шепот деревьев, — то ласковые тучи солнца шарят по просыхающей листве. И девушка вздохнет полной грудью, взглянет на солнечную мирную реку, — и больно уколет ее в сердце. Но она все же легко засмеется и побежит через сад к берегу, а потом вниз, к реке, оскальзываясь и взмахивая руками, чтобы не упасть…
Разговор состоялся нежданно-негаданно.
Выйдя утром из дому, учитель Борис Евсеевич увидел быстро идущего ему навстречу художника, приезд которого явился событием в деревне. Борис Евсеевич видел, что художник куда-то торопится, но тем не менее, поздоровавшись с ним, не утерпел и сделал попытку завязать пустяковый, лишь для закрепления знакомства, разговор.
— Так рано? — очень приветливо удивился он.
Константину Павловичу ничего не оставалось, как придержать шаг.
— В поле хочу проехать, — ответил он с таким же дружелюбием, с каким обратился к нему учитель. Возбужденный хорошим утром, быстрой ходьбой и предстоящей прогулкой, Константин Павлович и в самом деле торопился, но отказаться от разговора с учителем, о котором у него за время дороги со станции осталось не очень-то приятное впечатление, не мог. Константин Павлович рассчитывал пробыть в деревне месяц, от силы полтора, — значит, выбирать знакомых не приходилось: с любым он сегодня знаком, а завтра — прощай и — навсегда.
— В поле? — удивился Борис Евсеевич. — А, понимаю. На поиски типажа?
— Что вы! Просто так. Посмотреть. Плесневеем же в городе…
— Уж вы скажете! — И Борис Евсеевич посоветовал взять с собой какого ни на есть провожатого: одному и заблудиться недолго.
— У меня есть, — неохотно признался Константин Павлович, надеясь закончить разговор и идти дальше. Танька, видимо, уже собралась и ждет, поглядывает на дорогу.
— Ну, с таким провожатым вы ни за что не пропадете! — рассмеялся Борис Евсеевич.
— Что, бойка?
— Да как сказать… Самостоятельна уж очень.
— Так это хорошо!
— Хорошо-то хорошо… Вот вам бы на недельку раньше приехать, — на концерт бы наш самодеятельный попали, послушали. Эта чертовка вылезла с такими частушками — все ахнули. Так Корнея Иваныча отчесала, что он, бедняга, до сих пор на меня косится. Думает, что я ей помогал писать. А она сама, ей-богу!
— То-то он на нее накинулся! — вспомнил Константин Павлович сцену разговора председателя и Таньки.
— По правде-то, она зря его… Но это долгий разговор. Вы заходите как-нибудь, хоть со скуки. Поговорим.
— Спасибо. Зайду обязательно, — пообещал Константин Павлович и заторопился.
— Желаю удачи! — крикнул вдогонку учитель.
Солнце поднялось высоко, Константин Павлович снял куртку и, быстро шагая, помахивал ею. День предстоял жаркий — это он понял по тому, как солнце припекало его худые, бледные руки, уже давным-давно не знавшие загара.
Танька увидела его издали и, пока он шел, не спускала с него темных, преувеличенно серьезных глаз. Константин Павлович старался казаться подтянутей, бодрее.
— А я уж думала, не придете, — протяжно сказала Танька.
Она стояла, прислонившись к чьему-то палисаднику. Косынка, завязанная под подбородком, делала ее старше, в движениях была какая-то леность, и Константин Павлович подумал, что прогулка их похожа на заранее назначенное свидание, ему стало совестно своей радости, с какой он собирался в поле.
— Почему же не приду? — спросил он, не в состоянии пока подобрать подходящий тон для разговора.
— Да мало ли что… Ну, пойдемте, что ли?
Трогаясь следом за девушкой, Константин Павлович подумал: интересно, знает ли она, что он хорошо помнит ее мать вот такой же девчонкой? Хотя откуда?
— Танюша, — позвал он, — что это за частушки вы сложили про Корнея Иваныча?
Она живо обернулась:
— А вы-то откуда узнали?
— Да уж узнал!
— Не надо, — сказала Танька. — Это я со зла, сдуру. Да еще при всем народе! Зря я на него.
Она шла с опущенной головой и теребила концы косынки. Константин Павлович, украдкой наблюдая за ней, ощутил в груди нежность и подумал, что очень уж чувствителен стал он в последнее время. Но все равно это было приятно, — приятно сладкое воспоминание, когда он смотрел на девушку. Как это он сразу не разглядел, что она очень похожа на мать!
Тяжелая трехтонка, скрипнув тормозами и пропуская вперед тучу пыли, остановилась совсем рядом, и задумавшийся художник испугался.
— Танечка, — высунулся из кабины чубатый веселый шофер в кепочке и тельняшке, — садись, если по дорого.
Танька неловко освободилась от руки Константина Павловича, — оказывается, он инстинктивно обнял ее, прикрыл собой.
— Поедемте? — тихо спросила она, поднимая смущенные глаза.
Бедовый шофер, скаля зубы, ждал.
— Как хотите, — сказал Константин Павлович.
Танька догадывалась, что он недоволен, но в то же время она видела и улыбающуюся рожу шофера.
— Поедемте! — решительно сказала она. — Садитесь в кабину, а я наверх.
— Нет, нет, — запротестовал Константин Павлович, понимая, что машина остановилась только ради нее. — В кабину вы.
И настоял.
В кузове, полном зерна, было неудобно, но потом он примостился, стал на колени и доехал отлично. Ему было мягко. Машина шла тяжело, ровно, упругий ветер приятно обдувал лицо и грудь. Константин Павлович щурил глаза, озирая желтеющие кругом поля, и пуще всего боялся не удержаться и заглянуть в кабину. «Этого еще не хватало!»
Машина остановилась, исчез ветел, и разом ощутима стала жара и великая сушь. Константин Павлович неловко спрыгнул на землю, — заломило ноги: надо было все-таки спуститься поаккуратней.