Но тут грохнуло и посыпалось так, что on и не сговариваясь брякнулись плашмя, упали прямо на связанного, мерзко пахнувшего немца. И прижимались, вдавливались изо всех сил, страдая, что нет возможности укрыть беззащитную, чутко ожидающую удара спину.
Наступившая передышка и терпеливое сопенье придавленного немца помогли Красильникову оправиться от испуга, он с гадливостью приподнялся и, отряхиваясь, увидел настороженные, караулящие глаза напарника. Догадался Семен, что ли, что не найти ему и в Красильникове сообщника.
— Я говорю, не пропадать же нам из-за этого г…! — вскричал он, оправдываясь, и с прежним остервенением наотмашь ударил немца по голове. А тот, с тугим кляпом в чудовищно распяленном рту, перекрученный проводом, только пучился, взирал испуганно, не переставая бояться за свою судьбу.
— Ползи! — негромко, сквозь зубы распорядился вдруг Красильников и медленно достал из-за пазухи трофейный «вальтер».
— Куда? Куда ползти-то? — испугался Семен. — Не видишь? Миха, брось дурить. Слышишь?
Он кричал и отшатывался, но взрывы, свист и комья заставляли его приникать к Красильникову, и он, закрывая руками растрепанную голову без каски, неожиданно начал осмысленно поглядывать на пистолет в руке товарища. Красильникову показалось, что будет лучше, если он станет держать Семена под прицелом и подальше от себя.
— Бери немца! — приказал он, наставляя пистолет. — Быстро!
— Ну… хорошо! — зловеще покорился Семен, поднимаясь, и можно было лишь догадываться, сколько ненависти скопилось сейчас в его отчаянно трусившей душе. — Я возьму… Но потом…
— Волоки! — рявкнул Красильников, чувствуя, как зудит в его руке заряженный и пристрелянный «вальтер». Нет, не зря сегодня не выдержал и взорвался Павел, — против своего брата разведчика он не стал бы понапрасну пускать в ход кулаки.
Семен ухватил пленного за туго скрученные руки и, как барана, потащил наверх Поняв, что немедленная расправа миновала, немец обрадованно стал помогать ему втаскивать себя по осыпающемуся скату.
У края, перед тем как подставиться под огонь, Семен еще раз замешкался и затравленно глянул вниз В нем сильно жила надежда уцелеть, сохраниться любой ценой, дожить до будущего, до мирной, как мечталось, соблазнительной судьбы инженера.
— А его? — кивнул он на затихшего и забытого всеми Павла.
— Пошел! — заорал и оскалился Красильников, совсем не помня себя.
Пленный и Семен высунулись из воронки, перевалили и скрылись, — последний раз помаячили вверху их истертые солдатские подметки.
Красильников присел над раненым, не зная, на что решиться. Собственно, решение могло быть только одно, единственный выход для разведчика перед лицом врага, и Красильников потому и отослал вперед Семена. Умыть руки, не брать греха на душу, предоставив сделать это другому, он не мог, — Семен, каким он сегодня его узнал, непременно предал бы раненого, — пожалел. А обозленные неудачей немцы вдоволь налютовались бы, отвели бы над пленным разведчиком душу.
Обхватив развороченный живот, Павел лежал лицом в сухих колючих будыльях бурьяна. Красильников, склонившись совсем низко, уловил частое горячее дыхание, — впоследствии ему много раз казалось, что умирающий кого-то звал, повторял чье-то нежное, ласковое имя.
Ремень Павла с вырванной пряжкой валялся на противоположном скате, там, куда его забросило взрывом. Красильников запомнил, что как раз ремень-то с дымными черными краями разрыва и убедил его не трогать раненого, не добавлять ему напрасных мук.
Семен со связанным «языком» уползли недалеко. Выскочив на поле, совсем забыл о страхе, забыв, что пригибался недавно и томился беззащитной спиной, Красильников увидел их очень близко и сразу же подумал, что озирающийся, изо всех сил жмущийся к земле Семен непременно слышал одинокий пистолетный выстрел в воронке. Однако ему было наплевать теперь, слышал тот, не слышал. Он вообще выскочил тогда под огонь без всякой боязни, что его найдет и клюнет летучая злая пуля. Нисколько не пригибаясь, он что-то орал и раз за разом пускал в ту сторону, где бесновались немцы, длинные бессмысленные очереди, — веером, от живота И злился, что те двое, которым следовало двигаться быстрее, ползут так медленно, боясь подняться на ноги, и бил их, пинал, ругался, — подгонял. Лишь когда стало потише и разум к нему вернулся и страх, он разглядел, что Семен не только тащит на себе немца, но волокет еще и собственную ногу: словил-таки осколок, хоть и боялся с самого начала. Красильников скомандовал остановиться, разрезал на немце путы, и тот с большой старательностью протащил раненого разведчика весь остаток пути.
Неожиданное ранение Семена, причем серьезное, оставившее увечье на всю жизнь, примирило Красильникова, и он отправился в медсанбат проведать. Семен, наспех перевязанный, ожидал отправки в тыл. Он лежал тихий, обескровленный, с распухшим от побоев лицом.
— Ты… это самое… — проговорил он, медленно раскрывая и снова закрывая измученные глаза. — Сука я.
— Ладно, ладно, — неловко успокоил его Красильников, внезапно почувствовав себя виноватым перед ним. Он оглянулся: не слышит ли кто?
Семен отдышался и снова собрался с силами.
— Не поминай… Собачье это дело — погибать.
— Брось, чего там… Поправляйся.
Он не испытывал к увечному ни зла, ни осуждения, потому что примерно с того дня стал сознавать, что к войне, к каждодневной гибели своей нужна долгая тупая привычка, и у него самого до конца войны так и не прошел грешок «кланяться» близко пролетевшей пуле, — всякий раз, когда тоненько тенькало над головой, какая-то сила моментально сгибала шею. Унизительно, однако поделать с собой он ничего не мог…
— Гвоздями не интересуетесь? — расслышал Красильников вкрадчивый, но настойчивый голос рядом, и ему потребовалось усилие, чтобы очнуться и обратить внимание на грузного старика, пристроившегося к нему на скамейку. Красильников даже головой встряхнул, чтобы окончательно вернуться к горячей, знойной действительности.
День распалился во всю летнюю южную силу, и Красильников первым делом почувствовал, насколько раскалены стали ноги, оказавшиеся за это время на солнцепеке. Пиджак на коленях обжигал руки.
Старик, страдающе свистя больными бронхами, сидел на скамейке как бы сам по себе, но не сводил с приезжего, задремавшего в тени человека деловых осторожных глаз.
— Гвоздями, говорю, не интересуетесь?
Красильников рассмеялся и, убрав с колен накалившийся пиджак, с наслаждением встал.
— Нет, отец, гвоздями не интересуюсь. А вот пивом или, на худой конец, квасом…
У старика разочарованно опустились рыхлые плечи. Он брезгливо оттянул на сырой груди рубашку и с отвращением помахал себе в лицо ладошкой.
— Жарко.
Обратно Красильников вернулся скорым широким шагом. В каменном подъезде было прохладно, и он, взбегая по ступенькам, чувствовал, как тянет и саднит от пота все усталое, истомленное зноем тело.
На этот раз ему открыли сразу, едва он позвонил. Встретила его Роза, отдохнувшая, причесанная, встретила как хозяйка, у которой в доме приезжий человек.
— Дядю Леню не встретили? Значит, опять до поздней ночи. Сказал, что вас пойдет искать.
— А я и не уходил никуда, — сказал Красильников, избавляясь от неостывшего пиджака. — Жарко. До моря так и не дошел.
— Так день-то! — сказала Роза, пряча пиджак. — Подождите лучше до вечера. У нас ванна есть. Отдохните по-человечески.
Да, здесь он был человеком желанным и Красильников, не имевший близкой родни, никогда не ездивший по гостям, вновь почувствовал себя стеснительно от неподдельного радушия хозяйки. Когда он, с длинными мокрыми волосами, неся в одной руке ботинки, в другой полотенце, прокрался босиком по темному коридору, в комнате было пусто, но все заботливо приготовлено: занавешено окно и в покойном сумраке на свежей постели белел угол откинутой простыни…
Ходить по ресторанам Красильников не привык, не любитель был даже в лучшие свои годы, однако ресторанный обиход знал, потому что жене в последнее время приходилось подолгу бывать в отъезде.