Выбрать главу

— Ну, а дядя Леня?

И снова как о пропащем человеке махнул рукой Семен.

— Алкаш… Во! — поскучал по рюмке. — Все отдаст. Хотя помогал ей, кажется… Да ну его!

Неожиданно, как и в прошлый раз загремел вдалеке от столика оркестр, совсем загустел табачный чад, расстроенный Семен кинул в рот вторую рюмку и с омерзением затряс головой. Закусив и прогнав слезу, он вспомнил о госте и помаячил ему пальцем, чтоб не отставал, освобождал посуду.

Красильников, раздумывая, вращал на скатерти полную, с краями налитую рюмку.

— Розка о тебе… просто сказки рассказывает! — почти прокричал Семен, напрягая короткую шею. Он наклонился, чтобы лучше было слышно. — Ты по скольку посылал-то ей? Говорит, большой, наверное, пост занимает.

Красильников, не отвечая, вяло скривился. Кому какое дело, что у него за пост? Сколько мог, столько и посылал. Если жена в командировке да удастся сэкономить — побольше пошлешь. Не удастся — и совсем ничего не пошлешь. Всяко…

— Обижается она на тебя, — сказал он, неожиданно узнавая напряженную шею Семена. Многое изменилось в нынешнем трубаче с тех давних пор, но вот шея, жилистая шея, когда он придвигался и, заглядывая в глаза, напрягал голос, осталась прежней. И — глаза, пожалуй. Точно те же глаза…

— Кто? — живо изумился Семен и, нагнувшись к столику, перекрикивал оркестр. — Розка? Знаю. Дура. Ничего не понимает. Не хочет понимать!

Он кричал и багровел от натуги, голос его доносился, как сквозь разрывы.

— Из-за парня? — тоже пригнувшись, громко спросил Красильников.

— Да из-за всего! Куриная башка. Баба! Не понимает главного. Охота ей, чтоб он с портфельчиком ходил. Стипендию зарабатывал.

— Так и что? — кричал и пригибался Красильников. — Пускай!

Семен рассердился и руки-плечи вздел.

— А жить? У нас вон буфетчик, — и пальцем за спину, — тоже институт кончал. А знаешь, сколько дал, чтобы устроиться? Не поверишь!.. — Голос его сорвался, он отхлебнул из фужера. — И саксофонист у меня, сейчас подходил, университетский диплом. Можешь сам спросить!.. Сам, говорю, спросишь!

Красильников умолк, откинулся и долго в задумчивости покачивал головой.

— А помнишь? — дождался он тишины и поманил Семена. — Помнишь, Пашка все говорил: если, говорит, и подохнем, так хоть знать будем, за что.

— Э!.. — Семен брезгливо махнул рукой и стал смотреть, чем там занимаются на эстраде. Но не вытерпел, — повернулся и придвинулся опять. — Времена сейчас, Миха, совсем другие… Другое, говорю, время сейчас! — повторил он громче и категорически помахал перед лицом гостя умудренным своим пальцем. — Сам, поди, видишь… Да и мы, если взять, тоже ведь другие. Чего зря трепаться!

Плыл, слоился, густел под люстрами неубывающий пьяный чад, и ничего не разобрать было в позднем гаме разгулявшегося зала. Замолкал и снова бушевал на своих гремучих тарелках и барабанчиках Олежка, и весь оркестр, посадивший его, казалось, специально на самое видное место, лишь подыгрывал ему. Подыгрывали не только юнцы, вроде Олежки или саксофониста с университетским дипломом, но также мрачная толсторукая дама за роялем и лысый сосредоточенный старик со скрипкой.

Но вот откуда-то снизу, из-за черного лакированного бока рояля, на эстраду поднялась и прошла вперед тоненькая женщина в длинном блистающем платье до самого пола, и оркестр, разом усмирившись, зарокотал, замурлыкал, сдержанно обозначая одни лишь четкие, полновесные аккорды. Женщина, привычно двинув к самым губам змеиную головку микрофона, запела, и Красильников поразился ее высокому детскому голосу, а когда присмотрелся, то понял, что так оно и есть, — она еще совсем девчонка, затянутая в сверкающее порочное платье. Он стал разглядывать лицо певицы, юное, но тоже порочное уже, однако в этот момент чей-то настойчивый взгляд со стороны оказал наконец на него свое действие, и Красильников с раздражением поискал, кто это его разглядывает. Через несколько столиков, в глубине дымного, присмиревшего под песню зала, он увидел осклабившегося старика с таким же, как у Семена и всех оркестрантов, галстучком под подбородком. Старик, раздвинув в улыбке толстые щеки, заметил взгляд Красильникова и радостно приподнял рюмку. Он был совсем пьян. Красильников встряхнул головой и сердито отвернулся, однако тут же снова глянул на старика с просиявшей улыбкой, потому что узнал в нем дядю Леню. Старик понимающе покивал ему багровым хмельным лицом и, показав еще раз рюмку, опрокинул в рот.

— М-да… — задумчиво и как бы сам для себя проговорил Красильников, когда вместе с оркестром умолкла юная певица. — Что ж, выпьем, помянем покойника.

Семен встрепенулся, взглянул с удивлением, но рюмки не тронул, — не успел присоединиться, а теперь смотрел, как заедает живо гость, натыкивая что попало на вилку.

— Но ты… — бурчал о набитым ртом Красильников и быстро подбирая с тарелки, — но ты о Пашке… ничего?

— Что — ничего?

— Ну… только хорошее говоришь? Отец все-таки… Да и…

— А что мне? — с неожиданной желчью проговорил трубач и отвел глаза в сторону. — Я человек незлопамятный. Хотя, по совести если говорить он мне больше сын, чем ему. Мне! В нем все мое, что есть.

Перестав жевать, но не поднимаясь от тарелки, Красильников снизу вверх настойчиво и долго смотрел на сердитое, пошедшее вдруг какими-то пятнами лицо Семена.

— Все-таки ты бы его… не очень, — миролюбиво предложил он. — Мы-то уж кончаемся, а ему еще жить да жить.

— Во, во, именно! — воскликнул Семен. — Именно! Так пусть лучше учится сразу. Понял? А то как начнут потом ставить синяки да шишки — больненько будет. Никакой диплом не поможет.

— Потом больнее может быть. — осторожно, но с прежней настойчивостью возразил Красильников.

— Например? — насторожился Семен.

«А забрать их всех с собой в Черемхово! — озарило вдруг Красильникова. — И жить будут, и работать, как люди. Что они тут?»

— Ну… мало ли… — дружелюбно сказал он. — Нам-то, фронтовикам, о многом не следовало бы сбывать.

— А!.. — отмахнулся Семен, не переставая раздражаться. — Какого черта?.. Сейчас, Миха, в атаку никому подниматься не придется, — не то время. Сейчас, если что, тюкнет нас за чаем, за кофеем… за такой вот бутыленцией и — газ один от нас останется, пыль. Тень на стенке. Читал, наверное?

Красильников, поковыривая в зубах, усмехнулся и покрутил головой: в таких вещах пускай Семен не морочит ему голову, тут он чувствовал себя уверенно и знал, что ответить.

— Складно! Только не легко ли умереть собираешься? Один-то раз в жизни и лопата стреляет.

— Это ты к чему? — не понял Семен.

— Да все к тому же. Ребятишки-то… — кивнул на эстраду, — пехота-матушка, а может, даже наш брат разведчик. Хотят они, не хотят, а разочек в жизни подняться им придется. Необходимость заставит — рано или поздно. Что, не согласен? Зря! А подниматься-то, — продолжал он с неопределенной усмешкой, — голову высовывать ой как трудно! Страшно неохота. Не забыл, думаю еще?

И наблюдал, глаз не опускал, что делается с лицом сидевшего напротив.

«Ах, вот о чем?..» Семен шевельнул ноздрями, но сдержался и, выставив обтянутый хорошей рубашкой живот, привольно закачался на стуле, — решил иронией, издевочкой прибить.

— Подтекстом кроешь? В ногу с современностью?.. Не беспокойся, брат, я-то все помню. Пусть другой кто забывает, а я… — сделал ударение, — я все помню. И — не забуду! Вот, — постучал ногтем по передним зубам, — вечная память.

Видно было, что не по силам ирония ему, прорывалось давнее, накопленное и он собрался выговориться до конца, но в это время кто-то дружески хлопнул его по плечу, и он, не вынимая из карманов рук, не переставая раскачиваться на стуле, обернулся: один за другим подходили ребята из оркестра — саксофонист, Олег, певичка в длинном, очень тесном, сверкающем платье.

— В чем дело? — нахмурился Семен.

— Перекур, — сказал элегантный, уверенный саксофонист. Не замечая неудовольствия Семена, он придвинул свободный стул, отыскал на столе чистую рюмку и налил себе коньяку.

— Олежка, кирнешь? — спросил он, выжидая с бутылкой над еще одной чистой рюмкой.