Олег, тоже очень уверенный, небрежно покачиваясь на стуле, удивленно пожал плечами:
— Что за вопрос!
— А ты, детка? — спросил саксофонист у певички, стеснительно присевшей не к столу, а чуть поодаль, за плечами надутого Семена.
Девушка с опаской посмотрела на Семена, и тот, раздражаясь все больше, дернул щекой.
— Не надо, — поспешно отказалась девушка. — Мне же петь.
— С приездом! — провозгласил тогда развязный саксофонист, учтиво глянул на Красильникова и чокнулся о налитую Олегу рюмку.
Девушка почувствовала, что ее разглядывают, заметила взгляд Красильникова и смутилась, потупилась, хотела, как школьница, спрятать в коленях руки, но помешало туго натянутое на ногах платье. Смущение долго не оставляло ее, зарозовели даже беззащитные детские ключицы которых не скрывало грубое, яркое платье. Все в ней, как разглядывал Красильников, — ненужная косметика, ранняя усталость под глазами, само это вульгарное платье, шитое на какую-нибудь толстоплечую тетку, — все говорило о том, что в судьбу девчушки вмешалась чья-то черствая, соблюдающая лишь собственную выгоду воля.
— Может, конфет? — заботливо предложил Красильников. — Шоколаду? Цветов у вас тут нет?
— Сиди! — мрачно процедил Семен, по-волчьи показав блеснувшие сбоку зубы. Девушка метнула на Красильникова признательный взгляд и стушевалась окончательно. Олег, саксофонист, еще кто-то, сидевшие вокруг стола вольно, нога на ногу, с рюмочками у самых губ, посмотрели на Красильникова с усмешливой снисходительностью, и Красильников, хоть и одурел уже от выпитого, от света, гама и табаку, от человеческого мелькания, все же воспринял красноречивый взгляд оркестрантов как нужно: что-то здесь не для его ума.
— А вы, — подвинулся он тогда к отдыхающему саксофонисту, который нравился ему больше остальных, — вы что, в самом деле кончали университет?
Опять что-то примитивное было в этом прямом вопросе приезжего провинциала, но молодой человек великолепным жестом отнес от губ недопитую зацелованную рюмочку.
— Сеня сказал, да?.. Было дело.
— Нет, ты ему скажи, скажи! — вмешался угрюмый, разочарованный Семен. — А то он тут меня все подтекстом донимал. Прямо пижон какой то.
— Вот как! — приятно удивился саксофонист, и на его узком интеллигентном лице обозначилась заинтересованность. — Это очень современно… А что вас интересует конкретно? В моей судьбе, я имею в виду.
Красильникову хотелось поговорить вообще, придвинуться еще ближе, доверчивей, и он уже взялся за стул, чтобы придвинуться, как за соседним столиком, где давно гудела компания каких-то багровых толстяков в добротных кителях, вдруг раздалось грязное, тяжкое ругательство. Слышно было всем, но смешался один Красильников Он метнул взгляд на девушку и увидел, что она увлеченно водит пальцем по ярким узорам платья на коленях, — словно не слышала. Умный саксофонист сморщил в усмешке тонкие румяные губы.
— Вот вам, кстати, предмет моих дипломных исследований, — он кивнул рюмочкой на соседний стол. — Как на заказ… Вы не замечали, как легко, как изобретательно ругается человек в России? Что вы! Это же великолепная иллюстрация ко всей нашей многотомной истории. В мате, в российской нашей изощренной ругани, если хотите, можно найти и угадать все. Не надо заглядывать ни в Ключевского, ни в Соловьева, ни тем более в Карамзина. В современные учебники, между прочим, тоже… Историческая ругань! Русский человек застенчив по натуре, это верно, но оттого он и ругается так увесисто, так цветисто, что словотворчество его не может, не имеет права пропасть бесследно. Оно должно сохраниться, как памятник, и оно, надо сказать, сохраняется, оно живет и будет жить. Своеобразный памятник любой эпохе! Смотрите сами, что получается. Как какое событие — русский человек тут же увековечивает его, и не в чем-нибудь, а именно в мате. Разве не приходилось вам слышать уже кое-какие космические детали? Вот то-то! Это не показательно? А войну возьмем? Там, я представляю, такое было напряжение, такие страх и ужас, что человеку мало казалось вечных апробированных… ну, ингредиентов, что ли. И он, кроме родителей, кроме боженьки далекого, привносит в ругань то, что ближе, что вот перед глазами: врага, недруга, смерть, увечье, — все! И ведь с каким искусством!.. Нет, этим надо заниматься специально. И вот я, некоторым образом, решил удивить нашу славную науку. Вот соседский возглас от всей души. Могу не глядя сказать, что эти нагрузившиеся граждане — бывшие фронтовики. Так сказать, фольклор тех грозных, незабываемых лет. Я посвятил или, вернее, намеревался посвятить этому свою дипломную работу, этакое капитальное исследование: «Влияние Великой Отечественной войны на великий русский язык». Разве не интересно? И руководителя я нашел не доцента какого-нибудь, не профессора зашмаленного, а боевого, заслуженного дядю, подполковника в отставке, бывшего командира штрафного батальона. Вот это был знаток! Художник, творческий человек! Что эти жалкие фронтовички за соседним столиком?
Не понять было, шутил, всерьез ли все рассказывал парень, но Красильников видел, что оркестранты хоть и посмеиваются, а слушают заинтересованно. Саксофонист ему нравился все больше.
— А что, очень даже возможное дело! — поддержал он его. — Правда, Семен? Вспомни-ка, как на фронте крыли. Ах, и крыли же! Птицы замертво валились! Пули пугались! А?.. — Он переждал, пока отсмеются, и глядел на всех весьма воодушевленно. — Это сейчас смешно, а вот когда до смерти, как пелось, четыре шага, так человек, во что хочешь начинает верить. И что пуля его облетит, если испугать ее как следует, — тоже верит. Не вру! Не вру! Семен, да ты сам скажи им, не молчи. Им же все интересно!
Он готов был удариться в воспоминания, сгрудить ребятишек вокруг стола поближе, чтоб сидели и не дышали, узнавая, как доставалось когда-то старшим, и уж случай приготовился подходящий, тот незабываемый случай, когда смерть не в четырех шагах, а рядом, совсем вплотную караулила разведчиков, но они все же выбрались и уцелели, и не только уцелели, унесли лихие головы, а еще и «языка» с собой приволокли. Великий, почти необъяснимый теперь случай! Объясни его попробуй вот тут за столиком! Не поверят. А ведь было, на самом деле было, — не придумано под хмелем… Притихшие оркестранты, почувствовав настроение, приготовились и начали сдвигаться, как вдруг Семен поднялся и заторопил, заподгонял всех, кто сидел за столом:
— Пошли. Пошли-ка, ребятки.
Похоже, у него внезапно возникло какое-то свое решение и ему не терпелось поразить собравшихся Уходя от столика, он многозначительно сдавил Красильникову плечо:
— Посиди, послушай. Сейчас услышишь.
— Сеня, — напомнил, направляясь к эстраде, саксофонист, — четыре заказа из зала. Деньги получены.
— Ничего. У меня идея.
Стол опустел, вокруг в беспорядке остались покинутые стулья. Красильников ждал недоумевая, чем собирается удивить его Семен.
Парни из оркестра один за другим вспрыгивали на эстраду, расходились по местам, брали инструменты. Семен, сильно прихрамывая, ковылял позади певицы и, придерживая ее за локоть, что-то втолковывал. Девушка, приноравливаясь к его перебивчивому шагу, внимательно слушала и кивала головой.
Появилась на эстраде рыхлая мрачная дама, села за рояль. Старик скрипач, наспех поужинав, пробирался на свое место и несколько раз утер ладонью губы.
Семен, застегнутый, строгий, оглядел все ли на месте, и, разминаясь, поиграл пальцами на клавишах трубы.
Можно было начинать.
Оркестр, замерев на местах, смотрел на девушку, ожидавшую у самого края эстрады. Опустив руки, она стояла и ждала, пока утихомирится зал. И шум понемногу пошел на убыль.
Она дождалась такой тишины, что стал слышен дребезг грязной посуды, сваленной где-то далеко на кухне.
— В память старых друзей, — внятно негромко произнесла она, и голос ее достиг самых дальних, самых дымных углов безмолвного, притаившегося зала, — в память наших отцов, братьев, сыновей… в память наших любимых, не вернувшихся с войны… в память всех погибших… оркестр исполняет популярную фронтовую песню… «Землянка».
«Ч-черт! — умиленно восхитился Красильников и заволновался, заерзал на стуле. — Это он здорово придумал!»