Свет в зале и на эстраде погас, исчез в темноте оркестр, осталась одна девушка, высвеченная косым лучом сверху.
«Ловко! — кряхтел Красильников, устраиваясь поудобнее. — Это он правильно…»
Луч света словно отдалил девушку, она стояла одинокая, тоскующая, голорукая, и фронтовой мужской печалью по домашнему огоньку зазвучал ее негромкий задушевный голосишко. «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…»
Растроганно встряхивая головой, Красильников все чаще утирал пальцем в самом уголочке глаза. «Вот чертушка! — повторял он. — Молодец!» Он не сразу заметил, что голоса девушки постепенно не стало слышно, хоть она и продолжала петь, поднимая и опуская свои тоскующие руки, однако песня рокотала, слитные мужские вздохи прокатывались по огромному, угарно-дымному залу. Осторожно поворотившись, Красильников увидел, что компания багровых мужчин за соседним столиком, да и не только за соседним, а и за тем, за тем — повсюду, все, кого застала песня, подперли щеки, уставили лунатические, размякшие от воспоминаний глаза и гудят, гудят, шевелят губами. Да он и сам, кажется повторял по памяти давнишние незабытые слова.
Пожалуй, на самом деле собралось сегодня здесь немало фронтовиков, если так спелись неожиданно не знающие друг друга люди и допели, довели неторопливо до конца, испытав короткое, но вечно сладкое душе воспоминание.
Песня замерла, утихла, но зал еще сидел и безмолвствовал, и свет не зажигался с минуту, если не более. А когда вдруг отрезвляюще завспыхивали лампы и виден стал оркестр, рояль, трубач, соседи за столиками, все в дыму, багровый плачущий мужчина в плотном кителе буйно вскочил на ноги и заорал, лоснясь лицом и вздымая изо всех сил налитый фужер:
— Би-ис!.. Ура-а!..
Это прозвучало, как команда. Ревя и сокрушая стулья, мужчины пошли на приступ, повалили по проходам, и скоро затопило всю площадку перед эстрадой. Над головами, над сгрудившимися спинами, над затылками замелькали рюмки, фужеры, стаканы, кулаки с зажатыми деньгами. Красильников видел, что Семен, раскланиваясь ловко и привычно, чокается со всеми, кто тянулся, и в то же время быстро, как бы мимоходом, незаметно собирает свободной рукой все, что протягивалось в кулаках. Собирает и прячет, рассовывает по карманам, и в этой незаметности и ловкости собирания видна была немалая наторелость, мастерство. Девушка тоже кланялась и улыбалась, но не чокалась, а лишь помогала трубачу собирать обеими руками.
— Ну? Видал? — спросил запыхавшийся Семен, с размаху плюхаясь на стул и рыская глазами по разграбленному столу. Из кармана у него, как уголок платочка торчала смятая рублевка. Он что-то глотнул, что-то подцепил на вилку и зачавкал, низко пригибаясь к тарелке и возбужденно блестя глазами.
— Деньги-то зачем? — проговорил страдальчески Красильников.
Семен перестал жевать и, оберегаясь чтобы не капнуть на грудь, застыл с поднесенной ко рту вилкой. Помолчал, бросил вилку, — расстроился чрезвычайно.
— Никак что-то мы с тобой… — и скомкал, отшвырнул салфетку.
Подошла, приблизилась девушка, тоже возбужденная, с улыбкой, с уверенностью, что гостю все понравилось. Семен, едва взглянув на нее, сунул ей выдернутый из кармана рубль.
— Тебя еще не хватало! На, сходи лучше за водой.
Ничего не понимая, она с беспокойством посмотрела на одного, на другого.
— Не надо мне денег, — сказала она. — У меня есть.
— Сколько? — отрывисто спросил Семен, все еще избегая смотреть на Красильникова.
— Вот, — девушка доверчиво показала ему мятые рубли и трешки. Он быстро, деловито забрал все, что у ней было, оставил прежний рубль.
— Воды.
В недоумении она отошла, не посмела ослушаться, но, пока уходила, несколько раз оглянулась. В покорности ее было что-то жалкое. — Красильников отвернулся и стал сердито барабанить пальцами по столу.
Скоро он заметил, что кто-то вновь делает ему издали знаки, пригляделся и снова узнал дядю Леню. На этот раз Красильников откликнулся сердечнее — он оживился, поднял и показал рюмку, приглашая выпить.
— С кем это? — хмуро спросил Семен и оглянулся. — А, этот.
— Может, пригласим? — предложил Красильников.
Не отвечая, Семен забрал у подошедшей девушки бутылку с водой, налил, жадно выпил, затем порылся в кармане и достал трешку.
— На, — протянул девушке, — и скажи, чтобы за тот вон столик… да не туда смотришь!.. — за тот столик подали сто граммов коньяку или двести водки. Нет, пускай лучше водки.
Кажется, все выпитое за весь сегодняшний день давало знать. — Красильников, морщась, потер горло. Болела голова и сухо, больно было глазам.
Семен сказал:
— Мы после всего собраться хотели. Посидеть, поговорить.
— Где собраться?
— У меня хотя бы… Хаты, слава богу, у всех есть. Посидим. Если хочешь, девочку организуем. Стелка сейчас позвонит. Если хочешь, конечно.
— Да ну вас, с девочками вашими!
— Смотри, твое дело. Может скучно показаться.
— Да нет, я совсем не хочу.
— Ах вон как! — уязвленно протянул Семен. — Разногласия, так сказать, на идейной почве!
Красильников наблюдал, как он сердится, и разочарованно покачивал головой.
— Слушай, Сеня… Семен… Как тебя по батюшке-то?
— На официальную ногу переходишь?
— Так ведь неловко. И лысина вон, и зубы золотые… Возраст все-таки. Пацанам-то в отцы годишься.
— Мо-ра-ли-тэ! — Семен скривил губы. — Ну, ну, понятно. Значит, память, сколько бы лет ни прошло…
— Помолчи насчет памяти, — предупредил Красильников. — Твои подходят.
Семен трудно поворотил голову, с раздражением оглядывая всех, кто подходил и без стеснения располагался за столом. Красильникову показалось, что он сейчас прогонит их, чтобы не мешали, — и отодвинулся: вообще-то пора было прощаться. Он с улыбкой взглянул на Пашкиного сына, совсем взрослого, самостоятельного парня, развалившегося на стуле с сигареткой и рюмочкой.
— Что ж, Олег… Олежка… Олег Павлович. Я пойду.
Неожиданно обрадовалась и захлопала в ладоши девушка:
— Ой, а ты разве Павлович? Я — тоже!
Не разжимая зубов, Семен процедил в ее сторону:
— Зат-кнись!
Он сидел мрачнее тучи, ни на кого не смотрел и все вращал, вращал по загаженной скатерти пустой фужер, в котором валялся размокший окурок.
Молчаливость его, отчуждение не укрылись от Олега. Молодой человек подозрительно глянул на Красильникова, затем наклонился и спросил вполголоса:
— Сеня, что случилось?
— А!.. — поморщился Семен, показывая рукой, чтобы не приставал с расспросами.
Олег выпрямился на стуле, гневно сдвинул брови. Вот когда узнал Красильников, насколько велик для парня авторитет хромого трубача.
— Скажите, — обратился к нему Олег и развязно закачал ногой, — вы в самом деле кричали, когда в атаку шли: «За Родину, за Сталина!»?
Красильников, совсем собравшийся встать и откланяться, упер кулаки в колени и пристально, пытливо уставился в бойкие, чересчур бойкие, пожалуй, даже нагловатые глаза парнишки.
— А ты хоть представляешь себе, что это значит: пойти в атаку? — спросил он, неприятно удивляясь, что вопрос такой задал не кто-нибудь из оркестра; не саксофонист даже, а сын его товарища, лучшего дивизионного разведчика.
Но ничего не изменилось в ясных, вызывающе взиравших глазах нахального барабанщика, и Красильников, еще не начиная как следует сердиться, додумал, что им с Пашкой в таком возрасте уже хорошо было известно, каково это ломать страх и подниматься из-за бруствера под пули. Да и вообще не представлял он, чтобы Пашка или сам он, Красильников, тот же Семен до фронта, все ребята их большого довоенного поколения, почти целиком не вернувшегося домой, — чтобы они вдруг стали вот так с ехидцей, нахраписто задирать змеиными вопросиками какого-нибудь ветерана гражданской или иной какой войны. И в голову бы не пришло!.. И еще подумалось Красильникову, пока он молчал и смотрел, смотрел в светлые задиристые глаза парнишки: услышал бы Пашка покойный своего теперешнего отпрыска! А ведь нисколько не старше был, — если только не моложе. Убитые не стареют и навечно остаются в том возрасте, в котором погибли, и для Красильникова сейчас покойный Павел и его подросший сын были одного года, одного примерно возраста, будто сверстники, — но какая же разница представлялась между ними!..