— Ну-ка… А ты споешь?
Но Галине для ощущения полного торжества над неизвестностью, подстерегавшей впереди, этого показалось недостаточно.
— А что еще у вас есть? — властно спросила она.
— Малины много на гарях, — подумав, ответил Володя.
Он повернулся лицом к парому, раскинул руки на перекладине и, уставясь в лоснящийся круп каракового мерина, стоявшего в упряжи, развязно сказал:
— Везет вам, студенты! С Летягиным будете работать. Он из нашей партии с весны не вылазит.
— А кто это?
— Главный инженер проекта… Сподвижник самого Олешникова.
— Ну?! Сподвижник? — переспросила Галя.
Ее удивило такое словечко в устах таежного шофера. Ей хотелось отыграться за все предыдущее. Та странная тревога, которую она пережила при расставании с Москвой, когда ей казалось, что кто-то насильно втолкнул ее в вагон, полный неведомых монголов, и какую снова испытала в пустой схватке с бесчувственным шофером, сейчас оставила ее. Ей уже было не тревожно, а весело оттого, что впереди ждут люди — пусть незнакомые, но с «подачей» и «гасом», барахтаньем в речке, гитарой, со своим достославным Летягиным — сподвижником какого-то уже абсолютно загадочного Олешникова.
— А кто такой Олешников?
Володя не заметил ее насмешки и вызова. Он снова следил за водой, медленно сплывавшей вдоль борта, за вереницей ласточек… Они ложились над сонной протокой и, электрически сверкнув концами сотен крыльев, взмывали вверх.
— Олешников был в тайге большой человек…
— Понятно, хоть и не очень. Ну, а Летягин, значит, его сподвижник?
— Сподвижник.
— Наверно, с виду скромный, неказистый? — допытывалась Галя. Весь этот разговор на допотопном пароме, за тысячи верст от Москвы, забавлял полным взаимонепониманием: она дразнит, он всерьез.
— Неказистый, скромный, — слово в слово подтвердил Володя, не вникая в дурашливое настроение москвички. — В субботний вечер начнем пельмени лепить на всю партию — это уж Иван Егорыч!.. Лучше нет пельменей летягинских! «Шумел камыш…» затянет — во́ голос!..
Устинович глянула на Дорджу и рассмеялась.
— Так бывает и в театре: ожидаешь увидеть героя, сподвижника, а он простой и скромный, даже пельмени лепит.
Ей хотелось и Дорджу растормошить, чтобы улыбнулся, но он только скулы натянул.
— А что такое спод-виж-ник?
И когда Галя шутливо-возвышенно объяснила значение непонятного слова, он записал его в свою книжку.
Дорога зигзагами одолела гористый подъем у Чалого Камня, и только машина въехала в улицу хмурого села, как начался ливень с ветром, да еще в ущелье, где, верно, всегда свирепый сквозняк. Галина ждала, что шофер подвернет к первым попавшимся воротам, но он даже и не подумал. В косых полосах ливня они мчались вслепую вдоль вымерших дворов. Ошалевшая курица опрометью бежала к сараю, цыплята, точно комочки пуха, летели за нею.
Сквозь щели в дверцах стало заливать, и тотчас руки Дорджи бережно накрыли Галю со спины замшевой курткой. Еще минута — и ее голову пригнула тяжелая баранья шапка, которую Дорджа вытащил из мешка.
— Кто он тебе: муж или, жених? — беззастенчиво крикнул Володя.
Он все подмечает, вот так сундук! Галя снизошла к его любознательности:
— Ни то, ни другое! Ошибся!..
Наверно, шофер не поверил. Она лихо крикнула, но голос ее утонул в раскате грома:
— Ну, хочешь, сойдемся на женихе-е-е!..
На обрыве, ниже дороги, сидели в потоках ливня белые гуси — штук двадцать. Вот кому нипочем! Они точно литерную ложу заняли в театре: их шеи, тягучие, прямые, однообразно повернуты навстречу порывам грозы. На сцену глядят! От этого мгновенного впечатления Галина рассмеялась. Володя и тут не понял и крикнул:
— Эк они, ласточки, наворожили!.. И-их, как дает!
И еще час, верно, мчались под дождем. Чалый Камень — глубокая расселина в косогоре, свинцово-серая ижица, в которой роились молнии. Было страшно на перевале, потому что в свете молний Володя показал на минные штольни взрывников. А вдруг там полный заряд — и как ахнет!.. В пелене дождя мелькнули бараки тоннельщиков. Дорджа иногда заглядывал в смотровое окно из-за плеча Галины. Потом машина снова углубилась в ущелье. Дождь перестал. Лес почернел и был красивый до ужаса. И вдруг глянуло солнце в разорванных облаках, и все вокруг преобразилось в минуту. И именно в эту минуту послышался странный скрип, он перешел в гул, который Галя приняла за последний удар грома. Но он нарастал, нарастал, нарастал, этот непонятный гул…