— Что-нибудь случилось?
Передавая распоряжения начальства, Елена Пыркэлаб обычно не позволяла себе личных интонаций, однако на этот раз в ее голосе звучала нескрываемая досада.
— Не знаю, товарищ Попэ. Звонили из милиции, прислали какой-то конверт, и теперь он сам не свой, просто не узнать. Сколько с ним работаю, никогда не повышал на меня голос, а сегодня… Явно что-то произошло. И очень серьезное.
Попасть в кабинет первого секретаря — большую, просторную комнату, уставленную книжными полками, — можно было только через приемную, где восседала товарищ Пыркэлаб. Здесь же, под рукой, находились кабинеты трех секретарей «по проблемам». Орготдельцы и кадровики располагались на втором этаже, пропагандисты и хозяйственники — на третьем, многие вынуждены были довольствоваться пристройками во дворе. В выгодном положении оказались лишь сотрудники экономического отдела — всего несколько метров отделяли их от приемной первого секретаря. По обеим сторонам высокой резной двери приемной были поставлены несколько роскошных кресел, в которых никто никогда не сидел, так как каждому посетителю в проходной вручали бумажку с указанием этажа и комнаты, куда надлежало обратиться, а дежурный офицер тут же объяснял, как пройти, пронизывая бдительным оком.
Войдя в приемную, Штефан вопрошающе глянул на Пыркэлаб, которая беспомощно пожала плечами, и, даже не постучавшись, толкнул дверь кабинета.
Первый секретарь сидел за рабочим столом такой растерянный, каким Штефан не видел его ни разу за все шесть лет совместной работы. Ему было за пятьдесят, однако выглядел он много моложе и славился стальными нервами. Контроля над собой он не терял ни при каких обстоятельствах, умел слушать не прерывая и лишь иногда кивал, подбадривая собеседника. Говорил он мало, сдержанно, без напыщенных фраз. На заседаниях внимательно выслушивал всех докладчиков, обобщал их выводы и четко формулировал проект решения. Интересовался, согласны ли другие с таким решением, и не обижался на замечания. Черные его глаза светились проницательностью, и нелегко было раньше времени прочесть в этом взгляде мнение или оценку. Иногда он без стеснения признавался в своей некомпетентности в каком-нибудь наспех вынесенном на обсуждение вопросе. Упрекнув секретарей в торопливости и поверхностности, решительно переносил срок для более серьезного анализа. Когда соображения сотрудников по той или иной проблеме казались ему обоснованными, он их не только принимал, но и подчеркивал вклад своих подчиненных. В острых ситуациях он был решительным, оперативным, умел мобилизовать людей. А как-то раз Штефан видел его в ярости: из центра прибыл инструктор с установками отдела сельского хозяйства и в категоричной форме потребовал изменения всего плана посевной кампании. «Вот что, дорогой товарищ, — тихо сказал ему тогда первый секретарь, и злые чертики запрыгали в его глазах, — ты, конечно, выскажи все свои замечания, мы их внимательно выслушаем, но не подменяй собою местные органы. Не забывай, что здесь, в уезде, за все отвечаем мы, весь наш коллектив, — и за план, и за порядок, и за дисциплину, а также за то, что называется партийностью». А когда ощетинившийся инструктор с ходу возразил: дескать, нравится или не нравится, а указание надо «в темпе» выполнять, — первый секретарь ответил, слегка повысив голос: «Не забудь, дорогой товарищ, что ты находишься среди людей, работающих день и ночь для воплощения курса партии. Мы тебя выслушали, замечания запомнили. А уж что и как делать, это мы решим сами. И, пожалуйста, не диктуй, мы и видим-то тебя в первый раз». Инструктор, не меняя тона, продолжал твердить: «Руководство и партия требуют от нас…» И тогда Виктор Догару поднялся со своего стула, тяжело ступая, подошел вплотную к инструктору и, глядя ему прямо в глаза, произнес по складам: «Ну, а мы-то кто тут такие, черт возьми? Кучка слабаков? Кто мы — почти сто тысяч коммунистов уезда? Учти, дорогу в Бухарест, надо будет, мы разыщем»…
Сегодня первого секретаря было не узнать: лицо потемнело, глаза ввалились. И хотя он сидел совершенно неподвижно, вены на висках вздулись так, что казалось, вот-вот лопнут. Кивнул, приглашая садиться. Достал из кармана платок, провел по осунувшемуся лицу. Морщины на лбу казались еще глубже, в глазах застыла нескрываемая боль. Секретарь взял со стола конверт, протянул Штефану:
— Прочти. И попробуй уяснить суть дела. Понимаешь, этот поступок поразительно противоречит всему тому, что я знаю об этом человеке на протяжении десятков лет. Ты сразу поймешь, почему я сам не могу заняться этим. Не торопись, мы ему, к сожалению, все равно уже ничем не поможем. Буду ждать тебя здесь. Пыркэлаб ушла, остался только дежурный офицер. Как закончишь — сразу ко мне. Надеюсь, не надо пояснять, что до поры до времени об этом деле — никому.