Справедливости ради оговорюсь: был и среди них порядочный человек — майор Драгош Попеску. Он не стал задавать глупых, явно провокационных вопросов. Слушал внимательно, не перебивая. Я закончил, вот тут-то он и поставил меня в тупик: «Все понимаю, товарищ Пэкурару. Но с вашим прошлым, с вашим жизненным опытом разве нельзя было догадаться, чего, собственно, хотят эти люди от вас? У кого на пути вы стоите?» Что я мог ему ответить? Что партия — это не абстракция, она состоит из живых людей, со всеми присущими им качествами, даже с пороками? Что много еще таких, кто умеет говорить как по писаному, используя высокие идеи в качестве ширмы для прикрытия своих мелочных интересов? Я задал ему встречный вопрос: «Скажите, товарищ майор, разве это я должен разбираться в мотивах преследования? Разве это мое дело — доискиваться до причин нанесенных мне оскорблений? Если есть какие-то основания для обвинений, не проще ли сказать о них прямо и ясно, не опасаясь привлекать факты? Но тут используется чудовищная система обвинения, которая в корне противоречит всем правовым нормам. Вместо того чтобы обосновывать предъявляемые мне обвинения, меня заставляют доказывать собственную невиновность! И это называется специальной парткомиссией?» Он грустно посмотрел на меня и едва слышно сказал: «Перед комиссией поставили задачу найти виновника допущенных просчетов. И есть указание срочно завершить всю работу». — «А что же тогда делать мне?» — «То же самое, что и до сих пор: сопротивляйтесь. И в конце концов правда восторжествует». Я поблагодарил его. С тех пор мы больше не виделись. Если ты сочтешь нужным разобраться в моем деле и в подлинных мотивах преследований, которым я подвергся, разыщи этого майора…
Однажды вечером мой неизменный провожатый, капитан из комиссии, доведя меня до дверей дома, сказал, что советует этой ночью хорошенько подумать и утром явиться «с искренним и окончательным признанием, обратив особое внимание на параграфы уже сформулированного обвинения». Сначала я был подозреваемым, потом — обвиняемым, но вот в какой-то момент стало ясно, что комиссия больше не сомневается в моей виновности. А сегодня им удалось вывести меня из терпения, и я, сам не свой, закричал: «Кончайте же с этой провокацией! Чего вы хотите добиться своими инсинуациями и крючкотворством? Предлагаете мне облегчить положение признанием? Да неужели вы не отдаете себе отчета в том, что это методы наших врагов? Разве вы не знаете, что мне уже пришлось испытать их на себе?» Тог же капитан оборвал меня: «Да как ты осмеливаешься оскорблять комиссию и мундир, данный мне социалистическим государством?» Вот тогда я, кажется, действительно сорвался: «Тебя еще и на свете-то не было, когда меня за революционную деятельность бросали из тюрьмы в тюрьму, как ты-то осмеливаешься обвинять меня в мошенничестве и предательстве родины?! Кто дал тебе такое право?» Капитан поднялся и хладнокровно заявил: «Страна. А тебе предъявляется обвинение в нанесении тяжкого оскорбления официальному лицу». Что было дальше, не помню, помню только, как дал ему пощечину: «Вот тебе от этой страны! Кто позволил тебе издеваться надо мной, стариком!» Потом я, кажется, потерял сознание. Вечером, как ни в чем не бывало сопровождая меня домой, капитан сказал, что завтра расследование заканчивается и соответствующие документы будут направлены компетентным органам. Я ничего не ответил. Поднялся в свою комнату. Курить я давно бросил, но сейчас разыскал пачку сигарет, сохранившуюся со старых времен, курил в потемках и думал, думал…