— Простите, я что-то не пойму, где это?
Женщина снова посмотрела на меня, задержав взгляд на люпине в моей руке, и сказала ещё тише:
— Эридэ. Город там, — она махнула рукой в сторону, откуда я только что пришел. — Море Дэу. Ты не отсюда, возвращайся назад.
Впервые за всё время, проведённое здесь, я заволновался. Заволновался потому, что только сейчас окончательно понял, что заблудился в каком-то странном месте. И я понятия не имел, как идти обратно.
— Возвращайся назад, — повторила женщина, не глядя на меня. Во всём её облике, в серой одежде, в выражении лица, в руках, сейчас сложенных на груди, была печать глухого отчаяния, когда всякая надежда на лучшее гаснет и остаётся только безысходность. Кроме того, судя по всему, женщина была больна, дышала она тяжело и, казалось, с трудом стояла на ногах. Мне стало жаль её, я спросил, не могу ли я чем-то помочь, но она покачала головой и в третий раз велела мне возвращаться, откуда пришел.
— Пришлым не место в Эридэ, — сказала она, хмуря брови. Было непохоже, чтобы она сердилась на меня, скорее она хмурилась из-за испытываемой сильной боли. Я никогда не мог видеть страдающего человека, и, если не мог помочь, старался держаться подальше. Единственным исключением была моя собственная дочь, рядом с которой я готов находиться и находился всегда, когда был нужен, однако и рядом с ней мне было нелегко. Я будто сам испытывал чужую боль, причем испытывал физически, меня била дрожь и поднималась температура. Говорят, что подобное свойственно людям впечатлительным, но я не могу причислить себя к таковым. У меня не вызывают практически никаких эмоций известия о чужой смерти, я не испытываю сострадания к тем, кто страдает вдали от меня, не лью слёзы, сочувствуя героям кино или книг. Мне много раз говорили, что я циник, когда я пытался объяснить, что меня не трогают чужие беды, но я бы лицемерил, если бы выказывал свои соболезнования совершенно незнакомым людям. Когда я слышу что-то вроде "страна потеряла столько-то человек в такой-то катастрофе, объявлен траур", я не понимаю, почему я должен страдать за кого-то, кого не знал, а теперь уже и никогда не узнаю. Возможно, моя позиция покажется ужасной, даже кощунственной, но по крайней мере я честен и меня не мучают угрызения совести. А вот чужая боль при непосредственном контакте со страдающим человеком почему-то вызывает у меня сострадание и сопереживание. Вероятно, происходит это именно потому, что, как я говорил, я перенимаю ощущения больного человека, а если испытывать их самому, сострадать гораздо проще. Сейчас я почувствовал, как у меня начинают гореть щёки, живот скрутило сильной болью и начало подташнивать. Я взял женщину за руку и заглянул ей в глаза:
— С вами всё в порядке?
— Эридэ, — прошептала она, уводя взгляд. — Через Эридэ, вдоль канала. Жертвенник Найни. Там вернёшься.
Честно сказать, в этот момент я меньше всего думал о своём возвращении домой. Валерия, дом, работа, даже Настя, всё будто бы выветрилось из моей головы. Сейчас мне больше всего хотелось помочь этой женщине в серой одежде. Я отпустил её руку, а она всё ещё стояла передо мной, словно бы ожидая моего позволения идти дальше. Резкий порыв ветра сорвал платок с её головы и зашвырнул прямо в воду. Я выругался сквозь зубы, опустился на одно колено, расшнуровал один ботинок, затем другой, снял их, закатал штаны и вошел в воду. Она оказалась на удивление тёплой, под ногами была острая галька, несколько раз я наступил на острые ракушки и едва не поранил ногу до крови. По счастью, платок не улетел слишком далеко и я без особого труда его достал.
Когда я вернулся, женщина всё так же стояла на берегу, приложив руки к груди. Я молча подал её мокрый платок, она безразлично приняла его, сложила в несколько раз и завязала вокруг тонкой кисти. Я снова взял её за руку и подивился тому, как она легка и невесома. Ладонь была сухой и горячей, длинные худые пальцы и коротко остриженные ноги с едва заметной синевой. Это мне чрезвычайно не понравилось, и я ещё раз спросил:
— С вами всё в порядке?
Она не ответила, тогда я легонько сжал её пальцы и сказал с уверенностью:
— Послушайте, вы же больны. Что я могу сделать для вас? С собой у меня только аспирин и обезболивающее, но я могу проводить вас домой или в больницу. Правда, вам придётся показывать мне дорогу, но по крайней мере вы не упадете в обморок. Я понимаю, этого недостаточно, но я не могу оставить вас здесь. Куда вы шли?
— Обратно, — сказала женщина в сером, наклоняя голову всё ниже и ниже. — Иди обратно. Обратно.
Последние слова я еле различил, а в следующий момент она без сил упала мне на руки.
Довольно долго я простоял на одном месте, придерживая женщину за плечи, так что она опиралась ногами об землю. Потом я перехватил её одной рукой под спину, другой под колени, и понёс, сам не зная куда. Поначалу я хотел пойти в город, откуда только что пришел, потом каким-то шестым чувством понял, что помощи ждать там нечего и решил пойти прямо вдоль берега, в ту сторону, куда так и торопилась бесчувственная незнакомка. Конечно, логичнее было бы толком её осмотреть и постараться выяснить, что с ней, но мне казалось, что если я остановлюсь, то сойду с ума. Одна из моих особенностей состоит в том, что мне трудно думать на ходу. Для того, чтобы что-то обмозговать, как следует поразмыслить над чем-то мне необходимо быть в полной неподвижности. Ходьба меня отвлекает, не даёт сосредоточиться на чем-то одном, мысли постоянно перескакивают, и я не могу толком над чем-то раздумывать. Так что ходьба не то что предавала мне уверенности, скорее она просто позволяла мне расслабиться и не слишком задумываться над тем, где же я оказался и что, черт побери, здесь творится.
Весу в женщине на моих руках не было никакого, однако уже через десять шагов я почувствовал, что начинаю задыхаться. Я пронёс её ещё немного, остановился, чтобы перевести дух, заодно снял ещё влажный платок с руки женщины и вытер взмокший лоб. Потом я подхватил мою ношу поудобнее, сделал глубокий вдох и пошел дальше. Ноги проваливались по щиколотку в мокрый солончак, ветер не успевал высушивать обильно выступавший пот, который заливал глаза и градом катился по щекам. Я останавливался ещё несколько раз, делал передышку и с новыми силами шел вперёд, понятия не имея, куда я иду, но чувствуя, что надо идти и идти дальше. Женщина время от времени приходила в себя и начинала биться в моим руках, но почти сразу снова впадала в беспамятство, и обмякала бесчувственным грузом. Минут через двадцать после того, как я взял её на руки, я почувствовал, что если сделаю ещё шаг, силы окончательно меня покинут. Отдых уже не помогал, у меня отчаянно ныли руки и плечи, я начинал опасаться, что просто уроню женщину и рухну следом. Тогда я просто сел на чуть влажную землю и уложил женщину так, что её голова оказалась у меня на коленях. Я снял с плеч рюкзак и достал из него кока-колу, сделал большой глоток и поморщился. Теперь я был совершенно точно уверен в том, что сахара в напитке не осталось вовсе. Но жажду я утолил, проглотил таблетку аспирина, чувствуя, как голова начинает раскалываться от боли. Женщина начала слабо постанывать, лицо её исказила мучительная гримаса. Я осторожно вытер её лицо платком и приложил руку ко лбу. Удивительно, но несмотря на то, что кожа буквально горела краснотой, жара не было, напротив, голова женщины была холодной, как лёд. Я не врач, но наличие больного ребёнка научило меня многим вещам, я могу выявить грипп на ранних стадиях, отличить простуду от ангины и оказать любую медицинскую помощь, которая будет в моих силах. Я осторожно открыл женщине рот, но не заметил ничего особенного, вот только запах дыхания показался мне странным, тяжелым и довольно-таки неприятным. Состояние зубов женщины тоже оставляло желать лучшего, и дело даже не в том, что они были изъедены кариесом, нет, просто на них был необычайно плотный желтый налёт, который любой стоматолог счел бы признаком начала какого-то серьёзного заболевания. Клыки на нижней челюсти слегка выдавались вперёд, что придавало в общем то аккуратному рту женщины сходство с пастью животного.
Не увидев во рту и глотке чего-либо, что я мог бы диагностировать, я осторожно расстегнул на женщине длинную серую рубашку, под которой оказалась белая вязаная кофта на завязках. Мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем я смог справиться с кофтой, а когда я обнажил плоскую и чуть ли не впалую грудь женщины, сердце моё тревожно сжалось. Бледная кожа на груди и боках сплошь была покрыта красными пятнами, кое-где были незажившие язвочки, а живот вздут так, словно женщина была беременной. Серая одежда ловко скрывала всю её фигуру, и только сейчас я мог увидеть, что бёдра женщины были узкие, как у мальчика, ноги худенькие, а лодыжки едва ли толще моих запястий. Если бы не шея и лицо, выдающие возраст, я бы счел, что в моих руках оказался подросток. Но морщины вокруг глаз, глубокие носогубные складки, борозды на лбу, всё говорило о том, что незнакомка была не молода, и я бы дал ей чуть меньше сорока лет. Живот женщины был несколько вздут.