Дорога до мельницы Крихтэ была долгой. Сначала нам пришлось брести по бесконечному берегу, с трудом вытаскивая ноги из топкой грязи, в которую превратился солончак после прилива, а потом Нарин сказала свернуть и ещё около часа мы шагали по полю, заросшему пожухлой травой. Поле казалось мне необычайно мрачным и тоскливым, и если ад означает безысходность, то я уверен, что выглядит от примерно так. Порывистый ветер налетал внезапно, каждый раз заставая нас врасплох, пытался сорвать платок с головы Нарин, растрепать её волосы, сдёрнуть юбку. Как мог я пытался защитить Нарин своим телом от ветра, но удавалось мне это не очень хорошо, и женщина еле держалась на ногах. Время от времени я брал её на руки и нёс несколько шагов, потом снова ставил её на землю и мы шли дальше, согнувшись едва ли не пополам. Свою куртку я давно снял и кое-как закутал в неё Нарин, сам же отчаянно мёрз, чувствуя, как ветер пробирается ко мне под рубашку и старается проморозить до самых костей.
Я смотрел только под ноги, думая о том, как бы не упасть и не увлечь за собой свою спутницу, а потому первой огромную ветряную мельницу увидела Нарин.
— Крихтэ! — закричала Нарин, указывая рукой. Больше она ничего сказать не успела, сознание в очередной раз покинуло её и до самой мельницы мне пришлось нести её на руках.
Признаться, я впервые в жизни видел настоящую ветряную мельницу, не считая, конечно, картинок и фотографий. Не уверен, что обычные ветряки настолько велики, но мельница Крихтэ была просто чудовищных размеров. Ветер был довольно силён, но её огромные лопасти поворачивались с какой-то ужасающей неторопливостью, будто бы перемалывали не зерно, а что-то живое и сопротивляющееся. Мельница была сложена не из камня и не из дерева, а из какого-то материала, больше всего напоминающего картон или очень твёрдую бумагу. Много позже я узнал, что Крихтэ и Хархэ, её двойника, называют бумажными мельницами, и, черт побери, мне в голову не приходит более точное название. Несмотря на то, что по сути в ветряной мельнице нет ничего страшного, Крихтэ почему-то вызвала у меня такой ужас, что до сих пор иногда я просыпаюсь посреди ночи, всё ещё видя перед глазами мельницу, одиноко стоящую в поле, вижу медленно вращающиеся лопасти и слышу смутный нарастающий гул. В самых безумных кошмарах мне видится, что Крихтэ превращается в огромное механическое чудовище, раскручивает крылья-лопасти и взлетает в небо. Каждый раз в этот момент я просыпаюсь в полной уверенности, что мельница летит за мной. Прямо за мной.
Ужасная мельница действительно не перемалывала зерно, да и вряд ли кто-то стал бы есть хлеб, приготовленный из муки с ветряка Крихтэ. Не знаю, что именно творилось на мельнице, но заброшенной она явно не была. Меня с бесчувственной Нарин на руках встретил довольно молодой парень по имени Арнау Аннади, назвавшийся здешним смотрителем. Мне не понадобилось даже пояснять, чем больна моя спутница, Арнау каким-то непостижимым образом всё понял сам, и, бережно взяв Нарин из моих рук, уложил её на скамью, покрытую грубой белой тканью. Нарин лежала на спине без всякого движения, и если бы грудь её не вздымалась от каждого глубокого вздоха, я бы решил, что женщина не пережила этот долгий путь. Смотритель Крихтэ долго водил по её лицу тряпкой, смоченной в какой-то крепко пахнущей настойке, потом удовлетворённо кивнул и подошел ко мне.
— Теперь всё будет хорошо, — сказал Арнау, часто моргая и отчего-то беспрестанно кривя рот. Не знаю, обусловлено ли это нервным тиком, или же парень просто пытался совладать с какими-то своими переживаниями, но меня почему-то необычайно раздражала его мимика. Каждое слово Арнау будто выкашливал, проглатывал окончания слов и заикался так, что я с трудом разбирал, что же он мне говорил. Но вскоре я понял, что смотритель мельницы знал Нарин, знал, что ей предстоит сделать, знал, откуда пришел я, и, одним словом, знал всё то, что меня интересовало сейчас больше всего. Так я впервые услышал про корпорацию цветов.
Нарин, чьё полное имя звучало как Нанарин Тасорамис Каиша, несколько ошиблась, говоря, что цветы лау-лау это жизнь. Нет, лау-лау, или, как привычнее звучало для моего уха, люпин вовсе не был эликсиром вечной жизни или бальзамом от всех болезней. Отвар из его цветов не возвращал молодость, не давал облегчение от боли и не сращивал кости. Не был он и приворотным зельем, способным вызвать в человеке любовь и страсть. Вместо этого он давал ощущение жизни тем, кто давно его потерял в повседневной суете. Он нужен был родителям, дети которых задумали самоубийство, покинутым женам, которые не видели смысла в дальнейшем существовании, и просто всем тем, кто живёт, не задумываясь о том, для чего живёт. Он был нужен тем, кто уже не ищет истину и не стремится к познанию, однажды твёрдо уверившись в том, что это недостижимо, и довольствуясь только тем, что может поднять с земли. Один глоток отвара из лау-лау вдыхал смысл в каждую клеточку души и тела, а выпив целый кувшин драгоценного напитка человек навсегда обретал осознанную веру и стремление жить дальше. О целебных свойствах люпина мало кому было известно, а те, кто владели его секретом, ревностно хранили свою тайну от посторонних глаз и ушей. Одним словом, напиток из цветов лау-лау был наркотиком.
Дрэи, или, как они возвышенно называли себя Аидрэ-дэи, не могли похвастаться талантливыми врачевателями, писателями или музыкантами. Несколько выходцев из этого немногочисленного кочевого народа стали бродячими певцами — и только. Долгое время дрэи не учили своих детей ни письму, ни устному счету, ни каким-то другим наукам, передавая из поколения в поколение только умение варить отвар из цветов лау-лау, единственное мастерство, доступное им в совершенстве.
Спрос на отвар был невелик, и куда бы не приходили с ним дрэи, им едва-едва удавалось продать несколько ложек своего зелья. Богатые и бедные, победители и побеждённые, все жили в благословенном труде, добывая свой хлеб в поте лица. Землепашцы возделывали нивы, с раннего утра шагая вслед за унылой лошадкой или парой волов, купцы открывали свои лавки и до позднего вечера зазывали покупателей. Мельник зорко наблюдал, чтобы не истерлось колесо водяной мельницы, кормящей его, кузнец ковал и перековывал косы и мотыги. Воин отдыхал в седле, не выпуская из рук острого меча, а его жена в это время возилась в доме с тремя ребятишками. Куда бы не приходили дрэи со своим отваром, везде их встречали со смехом, говоря, что уж чего-чего, а дел у них хватает, чтобы не думать о том, что всё в жизни не стоит и ломанного гроша. Скучать было некогда, а без скуки отвар из цветов лау-лау не годился даже на то, чтобы утолить жажду. Уж слишком он был горек, да и Аидрэ-дэи не позволили бы переводить просто так драгоценный отвар. Кочевники ждали и надеялись, что рано или поздно их скитания закончатся, и они найдут народ, который будет готов заплатить за чудесный напиток самую высокую цену. На их языке слова "цена" и "дом" обозначались одним словом, и в этом заключалась философия дрэев. Смысл их скитаний сводился к поискам цены, которая должна была дать им постоянным дом.
Как мне удалось понять из сбивчивого рассказа Арнау, дрэи не были кочевым народом в буквальном смысле этого понятия, и в их путешествиях из города в город и из страны в страну была вполне определённая цель. Аидрэ-дэи искали своё место. И они его нашли, правда, не без помощи некого "отца".
— Отец научил дрэев находить чуткие точки, особые места, через которые можно попадать в мир, соседний нашему, — говорил Арнау, сбиваясь на шепот. Я заметил, что смотритель поминутно оглядывался, будто опасаясь чего-то. В какой-то момент он совсем замолчал, но посмотрел на тяжело дышащую Нарин и продолжил: — Такие места они отмечают черным камнем аларом и строят город-аларин на чуткой точке, который не даёт пройти через неё никому кроме дрэев. Ты пришел из Аюр-Каджи, их последнего города, который построен вокруг самого большого алара. Они называют его "голубым аларом" и говорят, что это осколок неба.