Лес за нашим домом был на мой взгляд совершенно безопасным, потому что заблудиться в нём было практически невозможно. Это был сосновый бор, в котором тропинок было больше, чем муравейников, а они встречались там на каждом шагу. В лесу росли сыроежки и белые грузди, иногда мы находили целые семейства маслят и лисичек. Чуть подальше лес переходил в большое болото, ходить к которому в одиночку Насте категорически запрещалось, да и она сама понимала, что пройти по нему можно только со мной. За болотом был ещё один лес, который все в посёлке называли Горелым, а всё потому, что лет двадцать назад он выгорел почти целиком. С тех пор там ещё можно было встретить крупные почерневшие пни, заросшие мхом и чагой, да огромные валуны, с которых ни дожди, ни снега так и не смыли черный слой копоти. В Горелый лес я пару раз приходил с Настей, но, кажется, она совершенно не впечатлилась его величием и какой-то совершенно осенней атмосферой. Поэтому в следующий раз я отправился в Горелый лес один, а потом отправлялся туда снова и снова. Не знаю, чем меня так привлекал этот лес, возможно тем, что там меня обнимала со всех сторон тишина, возможно тем, что там я чувствовал себя единым с природой. Но я готов был бродить там часами, забывая обо всём на свете, вдыхая запах опавшей хвои и чувствуя, как робкие капли дождя падают мне на макушку. С каждым разом я уходил всё дальше и дальше по Горелому лесу, и однажды выяснил, что необязательно возвращаться обратно через болото. Лес пересекала небольшая быстрая речка, названия которой я не знал, и если пойти вдоль течения, можно было выйти на просеку, сплошь заросшую вереском и высоким мхом. А она уже выводила прямиком к дороге, ещё минут двадцать размеренной ходьбы, и я, освеженный и умиротворённый прогулкой, входил в "парадную" калитку. Каждый раз Настя удивлялась, что я делал в лесу, если не принёс с собой ни грибов, ни ягод, а я не умел ей рассказать. Потом, утомившись однообразно отвечать на её расспросы, я стал каждый раз выдумывать новую историю своих приключений. Я сражался с медведем, охотился на куропатку, встречался с лешим и беседовал с хитрой лисичкой. Не скажу, чтобы Настя не понимала, что я сочиняю, но мои россказни доставляли ей видимое удовольствие, и я старался вовсю. В конце концов у нас образовалась традиция, — я каждый вечер перед сном рассказывал ей новую сказку о собственных похождениях, а Настя обстоятельно выспрашивала меня о каждой мелочи. И если я по её мнению отвечал что-то не то, она сама придумывала себе ответ. На мой взгляд дочь была лучшей сказочницей, нежели я, и порой я и сам удивлялся её бурной фантазии.
Моя Настя всегда была общительной девочкой, друзей у неё было много, и все они делились на зимних и летних. К зимним друзьям относилась вся та детвора, с которой играла моя Настя в городе. К летним, как несложно догадаться, относились все дачные знакомцы. Когда Настя пошла в первый класс, появилась ещё одна категория друзей, школьная, но с ними у моей дочери почему-то было не слишком тёплые отношения. А вот летних друзей Настя обожала, и даже став школьницей (то есть совсем большой по её мнению девочкой), на каникулы всегда приезжала на дачу и всеми силами старалась поддержать прежние отношения. Почему-то дочь никогда не стремилась поддерживать контакты зимой, не обменивалась телефонами, никого не приглашала к нам в гости. Однажды я спросил её, не хочет ли она позвать кого-то из "летних" друзей к себе на день рождения. Настя тогда посмотрела на меня с удивлением и покачала головой. Мне кажется, что моя дочь всегда хотела получать как можно больше удовольствия от любого грядущего события. Она никогда не разворачивала подарки раньше положенного срока, даже если находила их в шкафу, просила, чтобы новогоднюю ёлку я ставил не раньше тридцать первого декабря. Видимо, подобные ограничения давали ей возможность острее прочувствовать удовольствие от праздника. А общение с друзьями, которых ты видишь только летом, доставляло ей не меньшую радость, чем празднование нового года. Думаю, что для неё это был целый ритуал. В стремлении к ритуалам она была необычайно похожа на свою мать, и я молил бога, чтобы этим она и ограничилась. К тому времени я почти забыл, какой была моя жена до того, как забеременела и это немало меня удивляло. Обычно я невольно для себя сохранял в памяти только самые лучшие моменты. Почему я запомнил свою жену истеричной и капризной бабой? Я не знаю.
У Насти было три лучших "летних" друга. Кудрявый светленький мальчик Вадим, солидный веснушчатый Женя и весельчак-заводила Димка, с такими черными волосами, что незнакомые люди принимали его за цыганёнка. Это Димка первым научил всю компанию нецензурным словам, с ним же наши дорогие дети выкурили первую сигарету, после чего всей компанией дали торжественную клятву больше никогда не курить эту гадость. Димка уводил всю детвору к самому болоту, рассказывая о страшных саблезубых тиграх, которые, по его словам, притаились в трясине с незапамятных времён. Как-то раз, наслушавшись таки ужасов, моя драгоценная дочка пулей примчалась домой и схватила длинную черную ленту, исписанную молитвами. Лента принадлежала Маргарите Петровне, которая была довольно набожной дамой, и у неё было много вещей подобного рода. Первое время она пыталась привить Насте религиозные чувства, читая вслух из детской библии и заставляя по вечерам твердить молитвы, но дочь сразу пожаловалась мне, и я положил этому конец. Я не был атеистом, однако считал, что никто не вправе навязывать ребёнку свою веру. Мне казалось, что когда придёт время, Настя сама решит для себя, нужно ли это ей или нет. Не знаю, был ли случай с лентой актом пробудившейся веры. Мой бедный перепуганный ребёнок накрутил ленту на пояс под рубашку и забрался под кровать. Оттуда Настю с трудом вытащила Маргарита Петровна и ещё битый час рассказывала ей, что все саблезубые тигры вымерли ещё в незапамятные времена. Потом Маргарите Петровне пришлось волей-неволей рассказать про динозавров, от них постепенно перейти к теории эволюции, к развитию жизни на земле. К вечеру моя Настя стала убеждённой атеисткой, а когда на следующий день приехал я, мне было объявлено, что отныне она хочет стать палеонтологом. Поначалу я отнёсся к этой идее с изрядной долей иронии, потому как до этого дочь уверяла меня что хочет стать балериной, учительницей и художником, но к концу лета мне пришлось археологический словарь и иллюстрированную энциклопедию о динозаврах. Настя до сих пор бредит динозаврами и раскопками, а потому я не удивлюсь, если в один прекрасный она поступит в горный институт на кафедру исторической геологии. В глубине души я таю тщеславную мечту, что когда-нибудь моя дочка станет крупным специалистом в своей области, а я получу ещё одно подтверждение тому, что не все детские фантазии являются простыми капризами.
А когда моя Настя ещё и не думала о том, что в скором времени будет самозабвенно возиться с камешками и костями, она просто наслаждалась долгими летними деньками. Я давно заметил, что в детстве время идёт совсем по-другому. Лето кажется длиною в целую вечность, в пять минут можно успеть натворить множество самых важных дел, а ожидание нового года может затянуться до полного изнеможения. Помню, как трудно было мне заснуть перед своим днём рождения, я вертелся в постели, натягивая одеяло на голову, а стрелки часов ползли так медленно, что буквально вытягивали из меня жилы. Я кряхтел, ворочался и доводил родителей тем, что без конца вскакивал и спрашивал, который час. А ещё в детстве необычайно долго тянулись уроки, сорок пять минут казались целым годом, и высидеть из порой не хватало никакого терпения. Вспоминая это с улыбкой, я немного завидовал дочери, которая ещё не знает, как быстро пролетают часы и дни, как удивляешься, взглянув на календарь. Лет с двадцати двух я стал замечать, что мне сложно назвать собственный возраст, я всё время называл меньшую цифру и удивлялся, вспоминая, что это не так. У меня не было никакого комплекса, связанного с этим, напротив, иногда меня тяготила собственная молодость, однако я всё равно не до конца понимал, что мне уже двадцать два, двадцать три, двадцать четыре.