Я осторожно положил близнецов на траву и лёг сам, даже не пытаясь осмыслить всё происходящее. Я вспоминал, как никогда отчетливо вспоминал то, что случилось однажды на берегу неведомого моря. Я вспоминал лицо и голос Нанарин, женщины с черным рисунком на ноге, вспоминал мельницу Критхэ и библиотеку, вернувшую меня домой. Я долго уверял себя в том, что всё происходящее было лишь красочным сном, но сейчас я как никогда ясно понял, что всё было на самом деле. Я перевернулся на живот и закрыл глаза, устало думая об острове с высокими и острыми берегами.
Не знаю, как это случилось, но я ненадолго уснул, а когда проснулся, то увидел, что рядом со мной никого нет. Голова кружилась так, словно бы я надышался угарным газом, глаза слипались, во всём теле была ноющая боль. Я долго бродил по берегу, громко окликая детей по имени, приходя в отчаяние и яростно топча ногами жесткую траву.
— Константин! Костик! Пашка! — кричал я, срывая голос. — Пацаны, где вы? Паа-а-вел! Коо-о-стя!
Паника, охватившая меня при мысли о том, что я буду говорить родителям близнецов, немного меня отрезвила. Я давно заметил, что лучше всего со страхом помогают справиться всевозможные бытовые проблемы, требующие быстрого решения. Когда моя дочь в шесть лет заболела пневмонией, и врачи говорили, что шансы её невелики, я испытывал такой ужас, по сравнению с которым все прочие страхи кажутся несущественными. От меня тогда мало что зависело, Настя была под постоянным присмотром медицинской сестры. Я не находил себе места, ходил из угла в угол как тигр по клетке. Всё валилось у меня из рук, ни на чем не удавалось сосредоточиться. А потом у нас прорвало трубу с горячей водой и мне пришлось до поздней ночи разбираться с ЖЭК-ом и аварийными службами. В тот день я лёг спать совершенно измученный, но спокойный. Наутро я понял, что от постоянного страха за дочь, в котором я прожил эти дни, меня спасла проклятая труба.
Ещё немного я покричал, но уже без особой надежды, а потом просто пошел вдоль реки. Время от времени я опять звал детей, но скорее только для успокоения собственной совести. К самой воде спускались ветви деревьев с белыми стволами и мелкими зелёными листьями, из зарослей травы выбирались большие тёмные жуки с радужными крыльями и, жужжа, низко летели над землёй. В воздухе ощутимо пахло чем-то сладким, медовым, и я всё никак не мог понять, то ли это запах воды, а то ли запах каких-то неизвестных мне цветов.
Я всё шел и шел по тропинке, вдыхая приятный аромат, чувствовал, как лёгкий ветер треплет мои волосы и думал, что, в сущности, всё не так уж и плохо. Какая-то разумная часть меня протестовала против таких мыслей, убеждая меня в том, что нельзя чувствовать себя хорошо, не зная, что случилось с детьми. Менее рациональная, но более чувственная часть меня вкрадчиво напоминала, что дети всё-таки чужие. Некоторое время я вяло спорил сам с собой, а потом махнул рукой — будь что будет. Я не знал где, не знал правил игры, кроме того, я играл на чужом поле, и от меня мало что зависело. Всё что я мог — это кричать до хрипоты, но, судя по всему, толку от этого было мало. Решив для себя, что собственным волнением я только наврежу, я постарался успокоиться и пошел дальше.
Сладкий запах становился всё ярче, насыщеннее, пока, наконец, мне не стало казаться, что я иду в медовом облаке. Аромат кружил голову, явственно ощущался на губах, буквально стекал по коже, наполнял меня изнутри. Несмотря на то, что я чувствовал себя одурманенным, соображал я на удивление ясно, не было ни малейшей путаницы в мыслях. Теперь я не просто вдыхал запах, я жил им и шел на него, всей душой желая найти его источник. Река повернула в сторону, высокие её берега полностью скрылись в густых зарослях колючих кустов. А дорожка шла всё так же прямо, желтый песок пылился у меня под ногами. Я услышал тонкие переливы свирели и зашагал быстрее, прошел через рощу из деревьев с розовыми листьями и вышел на поляну, полную сочной травы. Ко мне тотчас выбежала крупная собака с длинной белой шерстью, на её шее висел серебряный колокольчик. Я остановился, но собака не имела ко мне враждебных намерений. Она обнюхала мои ноги, несколько раз гулко гавкнула и потеряла всякий интерес. Звук свирели на мгновение смолк, я посмотрел в ту сторону, откуда он доносился и увидел худенького высокого паренька лет семнадцати, одетого в желто-зелёный наряд. В руках у юноши была блок-флейта, через плечо перекинута сумка на широком кожаном ремне. Парень смотрел на меня настороженно, но не произносил ни слова. Я хотел подойти к нему и задать с десяток мучающих меня вопросов, но тут я обратил внимание на странных животных, которых поначалу я принял за овец. На поле паслись с полсотни белых зверушек, настолько странных, что я напрочь забыл про юношу-пастуха и принялся их рассматривать.
Животные были ростом с большую собаку, самые большие из них доходили мне до пояса. Они стояли на четырёх чрезвычайно кривых лапах, причем задние гнулись только вперёд. Вместо копыт у зверей были аккуратные ладони и ступни с длинными, почти человеческими пальцами и нежно-розовыми ногтями. Шерсть, которая покрывала всё тело, была короткая и довольно редкая. Но удивительнее всего были головы этих странных существ. Крупные и массивные, они держались на тонких складчатых шеях, большие клинообразные уши торчали в разные стороны. Сама морда, или даже лицо было довольно широким и больше всего напоминало обезьянье. Четыре больших глаза почти полностью закрывали складки тонкой кожи, ресниц не было. Вместо носа на морде животных был маленький выступ с двумя аккуратными ноздрями. Рот представлял собой огромную дыру, которая, казалось, проходила до самого затылка. На обоих челюстях было по ряду мелких острых зубов. Рот никогда не мог закрыться до конца, язык был длинный и розовый, по цвету напоминающий несвежее мясо.
Несмотря на свою более чем необычную внешность, в зверюшках не было ничего откровенно отталкивающего, мне они показались беззащитными и вечно испуганными. Животные передвигались по полю рывками, словно каждый шаг стоил им невероятных усилий. Головы у них были опущены к самой земле, зубами они поддевали целый пласт земли и с мерным урчанием поедали его вместе с травой. Время от времени то один, то другой зверёк делал попытку убежать в ближайший лесок, но собака бросалась к нему с лаем и могучим ударом лапы возвращала нарушителя на место. Иногда удар был так силён, что зверёк с тихим стоном кувыркался в воздухе и бессильно падал на спину, широко раскрывая огромный рот. Тогда собака приходила в неистовство и начинала бегать кругами вокруг лежащего существа, хватая его зубами за лапы и живот. Зверь не пытался отбиваться, стоны его становились всё громче и громче, пока, наконец, не переходили в визг. Тогда пастух свистом подзывал собаку и она шла к нему с видимой неохотой.
Вновь заиграла свирель, а я с трудом оторвался от созерцания невиданных тварей и подошел к юноше.
— Привет, — просто сказал я, удивляясь своему дребезжащему голосу.
— И тебе привет, — сказал пастух, отнимая флейту от губ. Он плохо выговаривал букву "р", от этого его речь была более мягкой и певучей.
— Ты не видел здесь двоих детей? — спросил я. — Они близнецы, оба светлые, одеты…
— Дети пришлых, — мягко произнёс юноша. — Они ушли к реке.
— К реке? — с волнением переспросил я, чувствуя, что сладкий запах, который был тут повсюду, становится нестерпимым. — Мы были с ними у реки, я уснул, а они…
— Река позвала их, — продолжал пастух, не слушая меня. — Не пришлым, ни их детям здесь не место. Всё выходит из воды и возвращается в воду. Река это столп, поддерживающий наш мир.
— Они утонули? — прошептал я, внезапно охрипнув. — Ну говори же, утонули?
Паренёк впервые посмотрел мне в глаза.
— Утонули? — с удивлением спросил он. — Нет, зачем же? Их позвала Фриттэ.
— Кто?
— Фриттэ. Электрическая река, — пояснил юноша с улыбкой. — Тех, кого коснулась Та Ли, слышат зов Фриттэ и идут к ней. Я видел, как она несла их.
— Я не понимаю, — сказал я, встряхнув волосами. — Где дети? Что с ними?
— Ты глуп, — беззлобно произнёс пастух. — Впрочем, как и все пришлые. Твои дети приглянулись Та Ли, кусачему огню, который живёт в реке. Пришлые называют его "лек-три-чес-во", мы же называем Та Ли. Она коснулась их. Высушила их души и тела, а всё, что осталось, ушло во Фриттэ. Теперь они с ней.