Сделав ещё несколько шагов вперёд, я остановился, потому как слева от меня я увидел нечто невероятное. Я увидел статую, вернее, я увидел дом, который был статуей. Мне трудно подобрать слова, постараюсь пояснить как можно понятнее. Слева был дом, точно такой же красный дом с зелёной крышей, как и все те дома, что встречались мне на этих двух улицах, вот только домом по сути была только одна его половина. Другая же половина была статуей, огромной женщиной примерно девяти метров в высоту. Она была сделана из того же материала, что и сам дом, в ней даже были зарешеченные окна, как будто бы неведомый мастер вырубил скульптуру женщины не из куска камня, а прямо из целого дома. Не знаю, как это было сделано, но когда я смотрел на статую, у меня захватывало дух. Она была величественной и величавой, вместо глаз у неё были черные окошки, на поясе и могучей груди ютились балкончики. Фигура женщины выражала не то чтобы смирение, а, скорее, вынужденную покорность. Я смотрел, и мне казалось, как будто великаншу поймал в свои лапы дом, а она, силясь вырваться и понимая, что это бесполезно, всё равно не опускает головы. Чем больше я на неё смотрел, тем больше я верил в то, что статуя сейчас оживёт, сделает шаг вперёд и растопчет меня как мелкую букашку. С большим трудом мне удалось отвести от неё глаза и быстро-быстро зашагать дальше, чтобы избежать искушения оглянуться и снова встретиться с гордым и холодным взором статуи.
Я шел всё дальше и дальше, постепенно приходя в себя и начиная думать уже о повседневных делах. Я размышлял, успею ли я вовремя подготовить пакет документов для ежемесячного отчета, даст ли аккредитацию посольство Чехии, не надо ли побеседовать с Настиным учителем труда, чтобы перевести мою боевую девочку со скучных уроков кройки и шитья на более приятные ей уроки по выпиливанию, вырезыванию, забиванию гвоздей и прочих чисто мальчишеских радостей. Я до сих пор не понимал, почему уроки труда делятся по половому признаку, как будто бы все девочки должны непременно хотеть вязать и вышивать, а пацаны работать с лобзиком и стамеской. Я в жизни не забил ни одного гвоздя, при виде отвёрток и топоров меня охватывает тоска, потому для меня школьные уроки труда были натуральной мукой. И я прекрасно понимал Настюху, которая никогда не питала нежных чувств к иголкам и ниткам, рукодельницей была отвратительной, зато уже в пять лет превосходно справлялась со всевозможными винтиками и саморезами, при одном взгляде на которые я приходил в недоумение.
Задумавшись о дочери, я и не заметил, как дорога повернула в сторону, низкие дома обступили со всех сторон, а вместо жесткой травы под ногами оказался мелкий гравий. Чувство, что я нахожусь сразу в двух реальностях, постепенно покинуло меня, и я всем телом ощутил, что всё происходит со мной на самом деле. Через какое-то время я окончательно уверился в мысли, что бреду не по какому-то неизвестному мне району Петербурга, а совсем по другому городу. Отчего-то это не привело меня в ужас, я не запаниковал, твёрдо уверенный в том, что рано или поздно я найду всему вполне здравое объяснение. Но чем дольше я шел, тем меньше у меня оставалось надежды на логичное оправдание всему происходящему. Дома вокруг становились всё страннее и страннее, в окнах мелькали чьи-то туманные лица, и я явственно слышал звук чьих-то шагов, неотступно следующих за мной по пятам. Несколько раз я оглядывался, но не видел никого, хотя время от времени чувствовал спиной чей-то настороженный взгляд.
Дорога закончилась, упершись в узкий канал, полный мутной воды, и я побрёл по каменной набережной, глядя вокруг с напряженным вниманием. Прямо над моей головой пролетела чайка, за ней другая. Перья их были грязно-белого цвета, крылья с черной окантовкой. Время от времени чайки открывали клювы и пронзительно кричали, да так, что у меня по спине бежали мурашки. На противоположной стороне канала один за другим ютились небольшие домики, на этот раз не красно-зелёные, а сложенные из бурых кирпичей. Дома были старыми и давно нештукатуреными, печные трубы небрежно заляпаны разноцветной краской. Решеток на окнах не было, а заборы, которые огораживали небольшие садики, были покосившимися и расшатанными. Я шел всё дальше, стараясь не допустить в свои мысли страх, направляя все чувства исключительно на здоровое любопытство путешественника. Постепенно мне удалось достигнуть того состояния, которое испытывает первооткрыватель, ступивший под своды девственного леса, или археолог, открывший гробницу фараона. Вскоре я увидел ещё одну грандиозную статую. На этот раз она была деревянной, огромная деревянная фигура женщины, прислонившейся к стене дома. Когда-то она была выкрашена в оранжевый цвет, а теперь краска местами облупилась, да и дерево рассохлось, так что мне с трудом удалось представить себе, как же раньше выглядело её лицо. Статуя была примерно в пятнадцать метров высотой и, судя по всему, сделана из цельного ствола дерева. Она изображала крепко сложенную женщину, стоящую чуть наклонившись вперёд, так что груди немного отступали от тела. Руки её свободно висели по бокам, одна нога была выставлена вперёд. Не знаю отчего, но меня охватило чувство восторга и преклонения перед неизвестным скульптором, который сумел создать такое изваяние, которое даже теперь, будучи в плачевном состоянии, вызывало восхищение его талантом. Я немного постоял, любуясь статуей женщины, а потом пошел вперёд, глядя по сторонам со всё возрастающим любопытством. Страх совсем исчез, уступив место только небольшому опасению, которое никогда не было лишним.
Третья статуя была вдвое больше предыдущих, но целиком я рассмотреть её не сумел. На другой стороне канала была небольшая улочка, которая оканчивалась у ещё одного канала, и в конце её, у самой воды стояла статуя из серого пористого камня. Я видел только огромную ногу и часть одежды, всё остальное было скрыто соседним домом. Мне очень хотелось перейти на ту сторону и как следует её рассмотреть, но моста нигде не было. Захотелось пить, я остановился, вытащил из рюкзака бутылку с кока-колой и сделал большой глоток. Вкус оказался каким-то странным, будто бы из напитка исчез весь сахар, я списал это на то, что кола сильно нагрелась в рюкзаке. Не то чтобы было очень жарко, но я порядочно взмок в куртке и, поразмыслив, снял её совсем и завязал вокруг пояса. На воде мерно покачивались желтые листья, и это немного меня удивило, потому что листопад в середине июня явление по меньшей мере странное. Но чем дальше я шел, тем больше понимал, что каким-то совершенно непостижимым образом попал из тёплого летнего утра прямиком в погожий осенний день. Впрочем, судя по тому, как ярко светило солнце, здесь скорее притаилось настоящее бабье лето.
Запахи тоже казались мне странными, я чувствовал пряный аромат цветов, сухой травы и морского ветра. Мне трудно объяснить, что именно казалось мне странным, в привычной гамме ароматов, казалось, не хватало какой-то ноты, или же наоборот какая-то нота была лишней. Вдалеке слабо слышался плеск воды, ухо слабо различало шепот волн, но и в звуках было что-то неладное. Порой мне казалось, что всё доносится до меня словно по неисправной телефонной линии, звуки искажались, так что я с трудом мог отличить звук собственных шагов от далёкого морского гула.
Спустя час или чуть менее дома кончились, каменная дорога сменилась песчаной, которая шла через небольшую рощицу. Деревья, растущие в ней, были мне незнакомы, они в какой-то мере напоминали берёзы, но стволы были гораздо толще и вместо привычного черно-белого рисунка были какого-то совсем болотного цвета. Трава вдоль дороги была пожухлой, то тут, то там росли крупные фиолетовые цветы на тоненьких зелёных стебельках. Соцветием они были немного похожи на репейник, а вот листья у них были длинные, резные и с белыми продольными полосками посередке. Я наклонился и не без труда сорвал один цветок, слегка измазав пальцы липким красноватым соком. Аромат у цветка был слабо выраженный, сладковатый, но в то же время отчетливо отдающий каким-то лекарственным запахом. Это сразу воскресило в моей памяти все мои мытарства по многочисленным детским больницам, врачей, которые не хотели меня слушать иначе как за дополнительную денюжку, аптеки, в которых никогда не было требуемых лекарств, а если и были, то ни в коем случае не по бесплатному рецепту. Я вспомнил, как посреди ночи мне потребовалось вызывать скорую к Насте, и как врачи этой скорой долго не могли найти наш дом, а когда они, наконец, вошли в квартиру, я выяснил, что старший врач пьян, а медсестра с трудом поддерживает его под руку. Вспомнилось и весёлое — моя дочь, которая пока я спал, тайно похитила карандаш с зелёнкой и умудрилась живописно оформить клеенку на кухонном столе. Я усмехнулся, думая о своей озорнице, а потом пошли-поехали воспоминания о прочих Настюхиных художествах. Как-то раз к нам в гости пришла моя институтская подруга со своим оболтусом, и пока мы мирно попивали на кухне чай, наши отпрыски рисовали гуашью на шторах. Я даже не смог толком внушить Насте, что это нехорошо, потому как сам накануне с восторгом рассказывал ей про русских живописцев, братьев Васнецовых, которые рисовать учились сыздетства. Кажется, я не слишком хорошо сумел объяснить дочери, что такое холст…