Я никогда не возвращаюсь из Кембриджа по шоссе (втекающее в Лондон с севера), — всегда по проселочным дорогам, мимо изгородей, живописных местечек, а порой и диких животных. Была середина июля, дни еще не пошли на убыль. Я наконец сказала Полу свое последнее прости-прощай — часов в десять вечера — и погнала домой с ветерком, по-прежнему ко всему достаточно безразличная. Въезжая на крутой холм, с полями по обе стороны, я вдруг обратила внимание на узкую ленточку бледно-голубого света над горизонтом. Сперва я не поняла, что это такое. А потом до меня дошло, что это — последний кусочек неба, еще не залитый вовсю разгоревшимся закатом: нежно-голубой осколок дня, лишь изредка мелькавший сквозь деревья. Был миг, когда деревья отступили, и я увидела, как ленточка обняла весь горизонт: день умирал у меня на глазах, все было словно залито кровью. Потом в поле зрения вплыла изгородь, и вся эта пронзительная сцена просто исчезла.
Выше. Я поняла, что мне нужно заехать повыше. Вместо того чтобы выбрать обычный поворот вниз по склону, словно ведущий на дно очень глубокой чаши, я крутанула руль и помчалась наугад, лишь бы взять выше, лишь бы найти место, откуда видно умирающее небо. Я должна была его увидеть — все целиком. Почему-то больше ничто не имело значения, и я гнала как сумасшедшая, чтобы успеть на вершину холма, прежде чем ночь достигнет критической массы и погасит закат. Наконец я нашла идеальную смотровую точку: безлюдный, черный остов старой сгоревшей заправочной станции. Я вырубила фары, и тут же все изменилось. Теперь закат простирался передо мной во всю ширь горизонта: мили и мили пустого неба. За моей спиной уже опустилась ночь. Но я была здесь, выше всех, словно богиня-беглянка, подсматривающая в последнюю длинную щелочку дня — все еще голубую, как в полдень, но задавленную не просто оранжевым и красным, но серым, черным и фиолетовым: слившимися воедино кровоподтеками неба. Такого не нарисуешь. Не заснимешь на пленку. Ничего подобного я в жизни не видела. Это было небо, разорванное пополам и вывернутое наизнанку. Черные силуэты деревьев и домов казались выгоревшими руинами на фоне дикой мешанины красок. И тут до меня дошло, что я сижу в настоящей выгоревшей руине, заблудившаяся, одинокая, без единой родной души во всем мире. Я заплакала.
И все обрело смысл. Мир был прекрасен, даже если умирали любимые. По сути, если это небо — сродни смерти, тогда, пожалуй, она не так уж страшна. Был ли рай где-то там, за всеми этими красками? Это небо впервые заставило меня уверовать в рай. Уверовать в рай, духов и загробную жизнь — причем так, как мне и не снилось уверовать. То была не интеллектуальная вера, основанная на эмпирических доказательствах и рациональных аргументах. То было ощущение чуда, любви и огромного, бесконечного будущего. То было небо из сказок, и тогда я им поверила. Всем до одной. Если это — природа, тогда, пожалуй, природа права. Может быть, смерть так же естественна, как это небо. И вдруг я перестала нуждаться в своей бурой вуали. Во мне была только надежда, и тоска по дедушке словно истекла кровью вместе с останками неба, и тогда я осталась сидеть в полной тьме, с мокрым лицом, не в силах пошевелиться.
Глава двадцать восьмая
7:58, мозг работает на ста процентах вычислительной мощности, сердце гонит кровь по телу втрое быстрее обычного — такое у меня ощущение. Бен ушел. Я прибралась в комнате. Выкурила сигарету. Пригладила юбку и посмотрела в зеркало. Кого я там увидела? Двадцатидевятилетнюю женщину с косичками школьницы, блестящими губами и скромной тушью на ресницах. Кого еще? Одинокого ребенка? Запутавшегося взрослого? Кто я сегодня? Что это за война, на которую меня призывают? Хочу ли я вообще в ней участвовать? Выбери коробку Б. Даже дух Чарлза Бэббиджа, похоже, знает о жизни больше, чем я.