Алеша Симкин вздохнул, стоя у окна кабинета.
Всем хорош был его кабинет — на пятом, предпоследнем этаже здания Управления СГК. И расположен удобно, и отделан не без чувства меры, и всем, чем нужно, оснащен — техника самая современная, мебель стильная, комната отдыха в шесть квадратных метров, и даже душевая кабинка шведского производства в уборной… И окна выходят, куда следует — на самую Гвардейскую площадь, на круглый газон ее, посреди которой торчит сиротливо огромный нетесаный камень с табличкой: «Через десять лет на этом месте будет стоять памятник первым строителям Снежного».
Дотошный Симкин, как приехал, так на другой день и поинтересовался — когда камень установили?… Выяснилось — в шестидесятом году. Вот те раз!… А чего ж памятника нет до сих пор?… Неужто у богатого Снежного денег не нашлось?…
Да деньги, говорят, находились, и не раз уже. Вот только никак не решат городские власти, кому именно памятник ставить, кто были этими самыми первыми строителями Снежного. Если по хронологии событий брать, первыми строителями здесь были заключенные Снежлага, все больше политические, репрессированные. Строили первые рудники, возводили старейший из заводов, да и Старый город, где сейчас промышленная зона, все эти двухэтажные уродцы с зачаточной лепниной — их рук дело.
А вот город сам, включая и Гвардейскую площадь, и проспект Ленинский, и площадь Октябрьскую, где стоит по сей день коротконогий Ленин, невоспитанно тычущий пальцем в трубы Никелевого завода, это все строили уже совсем другие люди — комсомольский десант конца пятидесятых, веселые и свободные люди, молодые зубоскалы. Тогда, помнится, работала здесь и группа ленинградских архитекторов, оттого и эта, в пятидесятые построенная, часть города — включая Гвардейскую площадь — так напоминает петербургские кварталы…
Вот и разберись теперь, кому памятник ставить!… А пока не разобрались, пока не закончилась тихая война между потомками репрессированных и неспившимися еще комсомольцами, стоит на Гвардейской вместо монумента камень, и будет стоять еще долго…
Камень так камень, тоже неплохо смотрится, и вид на этот камень из окна симкинского кабинета глаз не раздражает. Всем, говорю, хорош кабинет, всем удался — а только плохо здесь Алеше Симкину, безрадостно.
А все потому, что аккурат над ним, над Алешиным кабинетом, на последнем шестом этаже располагается кабинет другой — апартаменты Фюрера там. И хотя крепки и толсты сталинской постройки перекрытия, и хотя мохнатый ковер наверху глушит все звуки — кажется иногда Симкину, что слышит он сверху и страшный рев чудовища, и тяжкую его поступь, и вопли истязаемых жертв…
Сколько не старался Алеша взять себя в руки, сколько не уговаривал себя относиться к Немченке без отвращения и душевной дрожи — не выходило. Отчасти, дело было, конечно, в тех душных и пакостных воспоминаниях львовской юности, от которых просыпался порой ночами в холодном поту. Даром, что кривые и петлистые улочки Львова, старые и тусклые его дома заселяли многие тысячи еврейских семей — антисемитизм в городе процветал страшный.
Все было: и записки с угрозами в почтовом ящике, и отвратительной коричневой краской исписанные стены: «Бей жидов!», и утренние сюрпризы — аккуратная, свежая еще кучка дерьма на крылечке отчего дома, с радостно гудящим роем жирных изумрудных мух, и тычки, и пинки в школе… «Ой, Алеша, — говорила мама Софа и фартуком отирала слезы, — Много злых и неумных людей на свете, не надо злиться на них сынок, им и так тяжело, злым всегда плохо…»
Алеша непротивленческих маминых позиций не разделял — и дрался, когда задирали, и бит бывал очень и очень жестоко толстоносыми вислогубыми парубками. И ненавидел с тех пор, до зубной боли ненавидел хохляцкий выговор и с недобрым прищуром хохляцкий взгляд.
Учиться уехал в Москву, хотя знал почти наверняка — не поступить ему со своей пятой графой, с неизбывным львовским выговором. Но поклялся себе: не возвращаться в родной город никогда и ни за что, лучше уж сдохнуть с голоду на московской улице, где нет до тебя никому никакого дела…
Сдохнуть не пришлось — на удивление всем, и себе в первую очередь, Алеша поступил. Да с блеском!… Учеба, работа, первые заработки… Вскоре снял квартиру, перевез из Львова мать. Софа смотрела на сына испуганными глазами — ее ли Алеша, нежный пугливый мальчик, стал вдруг таким деловым и жестким?… Вскоре после окончания института подвернулась работа в ЮНИМЭКСе, и мама рыдала: «Глупое мое дитя, куда ты лезешь?… Единственный в стране нееврейский банк, что тебе там делать?… Затопчут тебя там, Алешенька, сотрут в порошок неумные злые люди…»
Однако, обошлось — не стерли, не затоптали, дали подняться сначала на одну ступенечку, после — на следующую… Алеша взрослел, рос, вытравил из своей речи напрочь львовский выговор, купил себе квартиру, и маме Софе — отдельный апартамент, стал человеком и ездил на темно-зеленом «Лексусе» с видом хозяина жизни…
И как, как, скажите, оказался он вдруг здесь вот, на шестьдесят девятой параллели, в четырех тысячах километров от полюбившейся Москвы?… В ледяном этом городе, среди злых и неумных людей…
Главный злыдень сидел как раз над Алешиной головой. С ненавистным своим фрикативным «г», с упрямо защуренными глазами, с ответной ненавистью в этом взгляде.
Как не любил Алеша Немченку, так и Немченко его не любил — еврей, москаль, да еще и из этих… в очочках… интэлихэнт бисов… А самое главное — был Алеша Симкин, засланный сюда Центральным офисом, олицетворением недоверия, выказываемого этим самым Центральным офисом ему, Немченке…
Дает Фюрер, к примеру, распоряжение кинуть сотню тыщонок на ремонт заводской столовой. Так как-то, кстати пришлось — был с ревизией на заводе, тут рабочие пожаловались — принимаем, дескать, пищу, в антисанитарных условиях, выручайте, товарищ директор!… Товарищ директор тут же торжественно обещает денег выделить. А через день приходит к нему Симкин и тычет чистеньким пальчиком в бумажку: мол, не выйдет, Адольф Тарасович, у нас такие расходы бюджетом не предусмотрены, я смету не подпишу… И хоть ори на него, хоть сверкай очами грозно — будет сидеть и бубнить свое: бюджетом не предусмотрено… И не подпишет, стервец!… И слово директорское летит на ветер…
Затем, собственно, Алешу и оторвали от родного банка и сослали в Снежный, чтобы в финансовом смысле Немченку контролировать и усмирять его лихие порывы, пока он из соображений единения с рабочим классом не раздарил полкомпании. Задумка, конечно, хорошая, и там, в Москве, знали, что делали, только стоять против Немченки нет у Алеши уже никаких сил…
Симкин глянул на потолок. Потолок безмолвствовал. Вздохнув, заместитель генерального директор СГК по финансам отлепился от окна и сел за стол. Взял в руки первую бумагу — сводку Службы безопасности СГК
Ну, что ты будешь делать!…
«В служебном помещение ЦПП службой охраны обнаружены четыре пластиковых мешка, содержащие КП-1 общим весом в 11,687 кг. Мешки с похищенным КП-1, очевидно, были спрятаны неизвестными злоумышленниками для последующего вынесения их за охраняемую территорию ЦПП»
Для последующего вынесения… Алеша горько вздохнул — несли, несли беспощадно с охраняемой территории ЦПП этот самый КП-1. Несли в пластиковых пакетах и матерчатых мешках, несли в коробках и ящиках, в карманах брюк, в трусах, в емкостях с мусором… Несли. И не было никакой возможности это прекратить.
ЦПП — цех по производству платиноидов — был в Снежном самым охраняемым цехом. Ибо производили тут самый дорогой для Снежного продукт — этот вот самый КП-1, проще говоря — концентрат платиноидов, серый порошок вроде золы, на сорок процентов состоящий из редкоземельных металлов, самым ценным из которых было не золото, не платина даже — палладий.
Палладий извлекали из концентрата уже в Белогорске, на аффинажном заводе. Небольшие такие брусочки благородного цвета графита. На вид — ничего особенного. Украшений из него не делают, в сейфах богачей не томят. Тонюсенькие стержни из палладия ставят всего-навсего в очистные фильтры автомобилей, ибо палладий, как выяснилось несколько лет назад — единственный нерасходуемый катализатор, пригодный для разрушения вредных веществ в автомобильных выхлопах.