— Но это же замечательный дар, — оживляется она. — Где вы этому научились?
Он гордо улыбается в ответ, краснеет.
— В цирке?
— В Бретани. Однажды приехал цирк. Там был клоун. Он меня научил. Потом, когда я ходил по дорогам, я жонглировал, чтобы подзаработать.
— Сколько вам тогда было лет? — спрашивает она, делая заметки.
Он пожимает плечами.
— Почему вы отправились в путь?
— Чтобы не оставаться дома.
— И вы нигде не останавливались?
— Когда я останавливался где-нибудь, мне в конце концов становилось нехорошо. Тогда я уходил.
— Где вы были?
— Везде понемногу.
— Во Франции?
— Главным образом. Несколько раз в других странах. Но это сложно. Из-за границ и из-за языка тоже.
— Вы были один?
— Иногда один. Иногда нет. Чаще один.
В какой-то момент доктор Рош громко смеется, когда он рассказывает ей о групповых занятиях с психологом и о нелепых высказываниях того или иного пациента. Потом она хочет убедиться, что он правильно понимает смысл этих занятий.
— Эти группы должны учить нас жить вместе и показывать нам, что так легче общаться. И потом, при обсуждении проще решить наши проблемы и конфликты… Это называется социализацией.
Снова ее перо что-то царапает в тетради.
— Однажды пациент напал на вас в душе. Вы не защищались. Почему? — Она поднимает голову.
— Но…
Он ищет слова. Растерялся.
— Что вы чувствовали?
— Мне было страшно, И больно. Знаете, он меня удивил. Я даже не мог защищаться. Я был уже на полу.
— Вы не хотели отомстить?
— Но… Нет… Его наказали. Поместили в изолятор. Вы меня об этом спрашиваете, чтобы понять, мог ли я это сделать раньше… Тогда это был не я… Я его даже не знал. Я думаю, он был не в себе.
— Хорошо, — удовлетворенно говорит она, что-то записывая. — А теперь, Данте, — она пытается перехватить его взгляд, — расскажите мне о Змее.
Он отшатывается на стуле. В глазах ужас. Руки сжимают бедра.
— Змей — это далекое воспоминание, — наконец говорит он, взвешивая каждое слово. — Скверное. Вы правда хотите, чтобы я об этом говорил?
— Поймите меня. Надо быть способным воскрешать в памяти такие вещи. Нехорошо прятать их в себе. Они могут выплыть вновь.
Он с сомнением покоряется:
— Это проявление моей болезни… Порождение моего рассудка, когда он был болен. Но сейчас я на правильном пути. Я уже очень давно об этом не думаю… Я и вправду надеюсь освободиться… Но трудно быть уверенным… Как вы думаете?
Она быстро улыбается. Потом что-то записывает.
— Нас особенно беспокоят ваши жестокие фантазии, которые вы описывали во время лечения сначала у доктора Ломан, а потом у других врачей в Службе.
— Но… именно это мне приказывал сделать Змей. Я не хотел… Но теперь, когда Змей замолк, когда я смог отдалиться, риска больше нет.
— Однако вы перешли от фантазий к действию. Как раз тогда, когда вас остановили.
— Но это было раньше… Я не смог. Я не смог ей сделать ничего плохого. Я ушел до… Вы же наверняка знаете. Я не смог. К счастью… Теперь Змей — ну, как будто он умер…
Ему любопытно, что же она все время записывает.
— Я хорошо ответил, доктор? Скажите…
— Не беспокойтесь. Это нормально, что вы тревожитесь. Вы были бы рады покинуть ОТБ?
— Рад? Да… Мне страшно при мысли о возвращении в тюрьму. Но я должен отсидеть срок… Конечно, я бы предпочел все наказание отбывать здесь. Но это невозможно… Правда, доктор?
Жюльен поднимается. Данте смотрит на санитара с беспокойством. Тот жестом его успокаивает. Доктор обходит стол и протягивает Данте руку. Тот ее пожимает. Он надеется на ее великодушие. Доктор подталкивает его к выходу.
Кипящая вода словно хочет вырваться из электрического чайника, который бурлит и сотрясается, будто вот-вот взорвется. Элион берет его с подставки и, держа его довольно высоко, как это принято у хозяев пустыни, наливает бурлящую воду в три американских кружки. Сюзанна держит свою с надписью «Лейкерз», Манжин — «Чикаго Буллз»,[8] а хозяин кабинета — руками, нечувствительными к горячему, — чашку с буквами NYPD.[9]
Доктор Ломан положила свой чайный пакетик на ложку и отжала ниткой. Еще несколько темных капель упали в чашку.
— Не жалеете?
Она подняла глаза на патрона, которого успела изучить за это время, за тысячи встреч в его кабинете, суровом помещении с серой металлической мебелью. Календарь и несколько памяток, пришпиленных к стене, работы по психиатрии и криминологии, расставленные на полках, досье, заполнившие два стола, — холодный ансамбль, никак не отражающий личности патрона.