— Ну ладно, ладно, — примиряюще сказал Стайнберг. — Всем все понятно. Мы живем интересами помельче, ты — покрупней, каждый в меру своих способностей.
— Извините, — Скилдин остыл. Потер лоб ладонью. Встал, подошел к окну, тихо заговорил: — Никак не могу привыкнуть. Иду от космодрома, вверх посмотреть боюсь. И постоянно ловлю себя на мысли: что за новую гадость приготовила Венера, если небо поголубело? На Венере ведь небо — белое и плотное. Как молоко. Днем белое, ночью черное и маслянистое, как нефть. И непрозрачное. Что там звезд — солнца не видно! Днем только кусок неба поярче других, так и определяем, где сейчас солнце. И небо как будто жидкое. Вот кажется, что стоишь под огромным таким полиэтиленовым пакетом с молоком или нефтью. И ждешь, что пленка прорвется, а вся эта прорва жидкости обрушится на тебя. Там вообще первое время все сутулятся. Небо сильно давит. Даже не физически, хотя там атмосферное давление повыше земного, а психически. Потом — ничего, привыкаешь таскать это небо на своих плечах, аки атлант…
— Вот за это и давайте выпьем, — улучив паузу, сказал Стайнберг. — За небо и атлантов.
Они посидели еще с час. Моравлин преимущественно молчал, чувствуя себя куда более инородным, чем даже Стайнберг, хотя у Стайнберга вовсе никаких паранормальных способностей не было. Говорили о политике, Скилдин хвастался успехами.
— Иван Сергеич мне тут жаловался на тебя, — обронил Стайнберг. — Говорит, сына ты у него переманил.
Ну наконец-то, подумал Моравлин, к делу перешел.
Скилдин задумался. Потер подбородок:
— Да я бы не сказал, что переманивать пришлось… Ему, по-моему, на Земле тяжело было. Сам искал, куда бы приткнуться. Хороший парень, немного романтичный еще, но не сопливый. Настоящий корректировщик. Вот я его к себе и пристроил.
— Вот и я о том, — гнул свою линию Стайнберг. — Олег, совести у тебя — ни на грош. Ты с Земли всех корректировщиков увел. И опять двоих забираешь. С высшими ступенями, между прочим.
Скилдин смотрел на него с явным недоумением, даже растерянно:
— Что значит — забираю? Они не бессловесные, между прочим. Свое мнение имеют.
— Вот-вот, — закивал Стайнберг. — Вот и я о том же. Илья Моравлин улетает на Венеру только потому, что ты взял с него обещание вернуться.
Скилдин усмехнулся, подпер щеку кулаком.
— А ты пользуешься тем, что парень считает недостойным не сдержать своего слова, — продолжал Стайнберг. — Вот у него с одной стороны — данное тебе обещание, опрометчивое обещание, а с другой — любимая семья, отец в предынфарктном состоянии…
— Который только что на моих глазах глушил коньяк? — весело уточнил Скилдин.
— Ну, ты же понимаешь, я образно говорю.
— Моей младшей дочери пять лет, — задушевным тоном сказал Скилдин. — Прихожу я как-то с работы, и захотелось мне конфетку. Я сладкоежка, — уточнил он. — И конфеты у меня дома есть всегда. Сунулся — нету. Точно помню, что накануне полная ваза была. Спрашиваю у дочери — где? А дочь в тот день впервые в жизни на три часа дома без присмотра осталась. Она мне и рассказывает. Мол, ворвались в квартиру венколы, человек двадцать. Схватили ее, заперли в ванной, а сами по квартире шуровали. Она потом сумела замок изнутри открыть, вышла, а тут я с работы пришел. Я, понятно, сделал вид, что поверил. Пожалел ее, поругался на гадов-венколов, которые сперли мои любимые конфеты. Ну а потом, конечно, осторожно ей объяснил, что конфет мне не жалко, мне жалко того, кто в один присест такое количество умял, ведь живот болеть будет.
— Ну и к чему ты это рассказал? — спросил Стайнберг.
— К тому, что от вранья всегда живот болит.
— Угрожаешь?
Скилдин встал:
— Нет. Представь себе, не угрожаю. Просто читаю немудреную мораль. Я постоянно ее читаю. Вот всякий раз, когда мне присылают очередную партию уголовников, я их встречаю — и первым делом читаю мораль. Объясняю людям то, что им никто не объяснял: все беды под солнцем от вранья и трусости происходят. И, знаешь, что я тебе скажу? Помогает мораль-то.
Пошел к двери, уже взялся за ручку, когда Стайнберг невинным голоском обронил:
— А лихо ты все это придумал.
— Что именно? — Скилдин обернулся.
— Да все. Я только сейчас вспомнил, что ты когда-то пытался заняться информатикой. Принес диссертацию, и очень расстроился, когда ученые разнесли твои предположения в пух и прах. А там, между прочим, было все, что мы в последнее время и наблюдали: женщина-“рут”, переход из антирежима в пост, почти трехкратное повышение ступени… И я вот тут подумал: а ведь катастрофа четвертого августа была идеальным фоном для наглядной демонстрации “истинности” твоих идей. Ну как еще привлечь внимание всего мира к себе, если не воспользоваться моментом? Вот ты и повесил на девушку свое собственное отражение, а Цыганкову и Моравлину просто подправил показания приборов. И все убедились! Я вот думал — ну зачем же ты приехал ко мне? Да чтоб услышать от меня, что я был неправ, обвинив тебя двадцать лет назад в незнании информатики! Только и всего. И корректировщиков — с появлением которых ты нас поздравил первым делом, — ты спешно забираешь с Земли только лишь для того, чтоб подлог не раскрылся.
Скилдин постоял немного. Затем лицо его окостенело. Очень медленно, почти крадучись, вернулся к столу. Оперся о столешницу ладонями, предварительно внимательно рассмотрев свои руки. Затем уставился Стайнбергу в лицо. Ноздри у Скилдина дрожали от гнева:
— Ты рассчитывал, что я промолчу? Что я сочту ниже своего достоинства отвечать на клевету? Что удеру с Земли, как побитая собака? Как семнадцать лет назад удрал, узнав, что Потапов приказал попросту пристрелить меня в ответ на угрозу сместить его? Ты на это рассчитывал? — он помолчал. — Ошибся. Я скажу тебе. А через час повторю по телевидению. Вот эти молодые ребята, почти дети, которых ты походя записал в мои марионетки, — они спасли твою жизнь. Ты отказал им в праве на элементарную благодарность. Они совершили подвиг. Они, а не я. Они спасли Землю. И я их заберу, да. Чтобы вместо заслуженной медальки ты не предложил им ограничительные ошейники или даже пулю, по примеру решительного Потапова. Ты мерзавец. Ты сидел здесь и знал, что Стрельцов ни за что не останется в стороне. А потому тебе бояться нечего, можно экспериментировать. Это не я, это ты теорию на практике проверял. Ты мог сделать многое. Но тебе потребовалось сжечь Рим для вдохновения. Сколько человек погибло? Под сто тысяч, да? Вот цена твоего каприза. И ты за него ответишь. Я тебе это обещаю.
Я искренне благодарю Дмитрия Янковского, Дмитрия Володихина, Александру Сашневу, Игоря Черного и Марию Галину за подсказки и помощь, оказанную мне в процессе редактирования романа. Огромное спасибо также Николаю Вьюнову и Сергею Алексееву, выступившим в роли научных консультантов, за их долготерпение и снисходительность.