Бондарчук хитро на него посмотрел, но ничего не сказал.
— Шур, тебе Моравлин рассказывал про тридцать сребреников?
— Как и всем. Это его любимая теория. Что Христос простил Иуду не потому, что любил даже врагов своих, да? Знаешь, тут сложно сказать. Конечно, он корректировщик, видит не так, как остальные. А с другой стороны: что есть правильно? Не то, что истинно, вовсе нет. То, что понятно. Людям на фиг не надо этой истины, потому что она оправдывает предательство. Им вообще не нужны корректировщицкие истины. Не поймут.
— Я не о том. Что для Моравлина тридцать сребреников?
Бондарчук долго молчал. Потом спокойно, без осуждения сказал:
— Паш, эту ошибку делают многие. Думаешь, если Моравлин получит свою мзду и исчезнет с горизонта, она будет только на тебя смотреть? — Помолчал. — Не знаю я, что для него тридцать сребреников. Никто не знает. Да если бы и знал… вряд ли ты сможешь удовлетворить аппетиты корректировщика. Так что плюнь и действуй методами обычного соперничества. Больше шансов. Это я тебе как мужчина мужчине.
— Шура, я ходил за ней два года, веришь?! Два года я просто дышать в ее присутствии боялся! А тут буквально в один момент появляется кто-то, и я оказываюсь просто в стороне! В лучшем случае приятель, знакомый, однокашник! Все, чего я добился! Ну сколько можно-то?!
— Ага, а теперь представь. У Моравлина родители дали ему жизнь, кормили, растили, воспитывали, да? А потом узнали, что все это делали не для себя, а для какого-то левого Вещего Олега. Думаешь, им не обидно? — Помолчал. — Самое главное, чему люди не научились и никогда не научатся — это умение отпускать любимых.
— Так, может, людям на самом деле и ни к чему это, и даже вредно?
— Может. Только мы здесь не по человеческим законам живем. Вот так-то.
Павел молча встал и поплелся на математику. Хоть чему-то учиться, если уж ему высшие законы недоступны.
02 июня 2083 года, среда
Селенград
Перед политаттестацией Оля разволновалась так, что чуть не плакала. У нее вообще было плохое настроение. Илья, очевидно, смирился, потому что сегодня даже не смотрел в ее сторону. И состав комиссии по политаттестации ей доверия не внушал. Лида Зубкова с экономического, Миша Пискунов с роботехники, и, конечно, вреднющий Ковалев — в роли председателя. Еще был наблюдатель, секретарь академического комитета МолОта Фил Дойчатура собственной персоной. Вот если бы не он, Оля, может, не так волновалась бы. Уж больно он крут для обычной проверки политзнаний, наверняка у этой проверки серьезные последствия грядут.
Политаттестация проводилась на третьей паре, вместо геополитики. Это было хорошо, во-первых, потому, что Оля задолжала реферат и опять забыла его составить, а во-вторых, если б политаттестация была после уроков, группа наверняка разбежалась бы. Плохо было то, что Оля ровным счетом ничего не знала, ответы на базовые вопросы учила уже на месте.
Подошла Олина очередь по списку. Вреднющий Ковалев тут же заявил:
— Пацанчик пойдет последней! И пусть сидит здесь.
Ну и ладно, думала Оля, ну и посижу. Посмотрю, как наши сдают, зато мне потом никто очки втереть не сможет. Все сдавали хорошо. Ковалев все время косил глазом на Олю и строил такие рожи, чтобы она поняла: она-то не сдаст точно. Он ее завалит.
Открылась дверь, Оля вздрогнула и занервничала: пришел Цыганков. Что-то сказал на ухо Филу. Фил посмотрел на Олю, едва заметно улыбнулся. Оле стало плоховато: что ему мог сказать Цыганков?!
Когда все отстрелялись, Ковалев принялся за Олю. Оля не сомневалась, что он отомстит за то, что она отказалась с ним гулять, но не думала, что будет мстить так откровенно! Это ж кошмар какой-то, он вел себя так, будто это не политаттестация, а госэкзамен по политологии. Задал почти двадцать вопросов и все никак не желал угомониться. За Олю заступился сам Фил:
— Дмитрий, хватит. Уровень подготовки выше среднего. Для первокурсницы — просто замечательный результат.
Какой же у него был ледяной тон! Оля поразилась: все почему-то считают Фильку своим парнем. А он был высокомерным, как настоящий партиец, и замашки у него были как у серого кардинала. Каждый его жест был исполнен той значимости, какой отличаются лишь причастные к государственным тайнам лица.
Пискунов спросил у Оли, тяжело ли было готовить группу. Потом предложил ей принять участие в подготовке еще одного мероприятия, полегче. На первое июля, День Города, мэрия обычно выделяла площадки для самодеятельных концертов, и от Академии должны были выступить артисты с двумя номерами. Оле нужно было подойти к музыкальной руководительнице, там будут еще ребята. Все вместе должны отобрать артистов из числа студентов и отрепетировать два основных и два резервных номера. Оля согласилась.
12 июня 2083 года, суббота
Селенград
Быть или не быть? Ехать или не ехать?
Оля всю неделю решала этот простой вопрос. Наташа достала два билета на концерт Джованни Бертоло. В Красноярске, на одиннадцатое, вечером. С одной стороны, чтоб успеть на концерт, надо лететь дневным рейсом, а на него они не успевают по причине третьей пары. Теоретически можно прогулять, благо, не спецдисциплина, всего-то физвоспитание. Практически же лучше прогулять спецдисциплину, потому что педантичный физрук требовал отрабатывать пропущенные занятия, без них не ставил зачет, а без зачета не давали допуск к экзаменам. До сессии же оставалось всего две недели, а у них с Наташей и так уже четыре прогула. Когда отрабатывать, спрашивается?
А с другой стороны, Бертоло в Союзе гастролировал первый раз. Может, и последний. В Сибирь второй раз точно не поедет. Неизвестно, удастся ли еще когда-нибудь попасть на его концерт, и не придется ли потом жалеть о пропущенном зрелище всю жизнь. И вообще, сколько можно думать только об учебе?! Живем-то один раз. Тем более, что Наташа летела всяко.
Решила лететь.
В стратопорт Оля с Наташей примчались буквально за минуту до старта. Плюхнулись в кабинки и только тут сообразили, что сделали глупость: надо было сразу при оформлении билета “туда” заказать билеты и на обратную дорогу. Но эти мысли быстро вылетели из головы.
Концерт шел в “Астре”, крупнейшем зале Красноярска. Свободных мест не было. Оля удивилась: не думала, что у Бертоло в Сибири так много поклонников. Она знала его больше по фильмам, и то — преимущественно комедийным. Итальянские комедии она всегда предпочитала всем остальным, даже американским. Ну, разве только английские на ее вкус были лучше… если без русского перевода.
Бертоло-певца знала хуже, хотя характерный его хрипловатый голос узнавала всегда. Итальянскую популярную музыку любила, а ее все любили, но все ж девчонки больше говорили про молодых артистов — красавца Санчини, например. Бертоло был из старой плеяды.
Сцена была пуста. Ни цветоэкранов, ни лазерных установок. Бертоло появился на сцене точно в срок, не задерживаясь подобно прочим “звездам”. Аккомпанировал себе на пузатой акустической гитаре, без всякой электроники. Внизу, в партере, где обычно размещался танцпол, сейчас был оркестр. Небольшой, относительно, конечно.
Два часа она провела в другом мире. Огромный зал буквально заливали потоки доброты, и Оля подумала, что шоу, если б оно было, только испортило бы впечатление. Бертоло сосредоточил все внимание на себе. Он неплохо знал русский, и между песнями общался с залом.
Удивительный он был. Оле с Наташей достались места сбоку, но в самом первом ряду, и они отлично видели Мастера. Больше всего он был похож на свежевыбритого шимпанзе — длинные, до колен, руки в черной курчавой шерсти, в разрезе майки на груди выбиваются такие же волосы, щеки до самых глаз — синие. Тяжелые надбровные дуги, глубоко посаженные черные глаза, как вишни, отвисшая нижняя губа… И — энергия. Колоссальная, животная, покоряющая. Всю ее он переработал во что-то удивительно высокое, от его песен порой хотелось плакать — от счастья, от сознания того, что на свете есть такие люди. Он был Человеком. И Артистом с большой буквы.