Это только наша молва рисует из них героев и мучеников. На самом деле — уроды, каких мало. Я это понял с первого дня, когда один из них подойдя ко мне, улыбнулся щербатым ртом, из которого дохнуло смрадом:
— Какой милый мальчик!
Я был напуган до коликов и не понял, чего он от меня хочет. Но тут рядом возник Исхак:
— Он мой, ты слышал, отродье ифрита!
Щербатый открыл, было, рот, но тут же заткнулся под взглядом Исхака.
— Всё самое лучшее тебе! — Злобно просипел он, отворачиваясь.
— Не переживай, мальчик, всё это, — Исхак повёл рукой вокруг, — ненадолго. Ты же пришёл к нам, чтобы стать героем, правда?
Я, судорожно сглотнув, кивнул. Боевики, стоявшие кругом, заржали.
— Тогда терпи, всё только для того, чтобы ты прославился!
И, правда, я терпел. Терпел всё — боль, унижение, стыд, страх. Особенно страх. Единственной отдушиной в череде унижения были занятия с имамом Абдаллой. Он давал нам зачатки закона Шариата, суры Корана. Только с имамом Абдаллой мы могли просто поговорить, спросить его, о чём-либо. Только он относился к нам как к людям. Близорукий, в больших очках, но его светлые зелёные глаза, казалось, могли заглянуть в самый дальний уголок души. Он часто говорил:
— Я не знаю, дети, зачем вы сюда пришли, но я должен сделать всё, чтобы перед Аллахом вы предстали идеально чистыми. Вы здесь затем, чтобы умереть за веру. И нет ничего чище этих помыслов. С другой стороны, от нас требуют, чтобы шахид отправляясь на свидание с Аллахом, захватывал с собой как можно больше неверных. Я уже стар, и мне разрешено рассуждать на эти темы. — Он усмехнулся, — Вернее не разрешено, а просто мне уже наплевать на запреты. Кто такой неверный, в нашем понимании? Человек не признающий Коран, которому наплевать на законы Шариата, у которого Ураза Байрам не вызывает никаких ассоциаций. И что? Казнить его теперь за это? Почти две тысячи лет христиане уничтожали тех, кто не верит во Христа, более полутора тысяч лет мы занимаемся тем же. Возникает вопрос — чего мы все достигли? И христиане и мусульмане? Абсолютно НИЧЕГО!
Мы молчали, ошарашенные услышанным. Я поднял руку:
— Простите, святейший, но как эти слова могут звучать в таком месте? И Вы не боитесь их произносить?
Имам грустно улыбнулся:
— Знаешь, Заурбек, мне отчего-то кажется, что нам ещё предстоит поспорить на подобные темы.
Я ничего не понял, но понимать что-либо было поздно. В палатку вошёл Ицхак. Поклонившись имаму, он произнёс:
— Нам пора, святейший.
Тот грустно покачал головой:
— Храни вас Аллах!
… Сначала меня отмыли в бане. Я уже потерял счёт дням и неделям, проведённым в горах, и действительно наслаждался горячей водой и мылом. Как-то странно было видеть постоянно рядом с собой Исхака. Но, услыхав однажды, что остальные курсанты систематически подвергались сексуальному насилию со стороны боевиков, я понял, что есть два варианта. Либо Исхак сохраняет моё достоинство как мужчины из солидарности. В это, почему-то, не верилось. Значит у него в голове что-то ещё более гнусное. В это верилось с большей долей вероятности. Значит надо держать ухо востро.
И, тем не менее, Исхак помог мне помыться, состриг завшивевшие волосы, подобрал по размеру гражданскую одежду.
— Ну вот, милый мой, — саркастически произнёс он, — ты и готов к подвигу.
У меня засосало под ложечкой:
— И что же дальше?
— А ты думаешь, для чего тебя тут кормили и воспитывали? Теряли время, наконец? Пора долги отдавать.
Я ждал, что всё это чем-нибудь должно закончиться, но всё равно его слова прозвучали как гром среди ясного неба.