К ней начинали готовиться заранее: убирали, сажали цветы, красили оградки. В родительскую субботу на кладбище отправлялись с утра и на весь день. Приносили с собой пасхальные куличи, крашеные яйца, вино. Располагались на могилах родных большими компаниями, с детьми и знакомыми, поминали, выпивали, закусывали и, главное, угощали всех прохожих.
Весь пьяницы города собирались в этот день на кладбищах. Да и не только пьяницы, мы тоже хаживали. Еще бы: не только не осудят, а нальют и дадут закусить со словами: "Помянит, деточка, моего сыночка. Он почти такой как ты был". Тут надо вести себя степенно, принять маленький граненый стаканчик с вином в правую руку, кусок пасхального кулича в левую, произнести: "Пусть земля ему будет пухом" и, не торопясь, выпить. Потом поблагодарить и передвинуться еще на шаг, к соседней могилке, где тебя уже ждут другие, но тоже со стаканчиком, пасхой и яйцами...
К вечеру посетители расходились, а после восьми часов ворота закрывались и сторож бадя Гриша обходил аллеи поторапливая засидевшихся, выдворяя уснувших...
Потом он садился рядом со своей сторожкой у входа и, покуривая, ожидал наступления темноты. Жил он здесь же, в сторожке, куда холодными вечерами и нам вход не был заказан.
Приходить разрешалось и с пустыми руками, но приличнее, все-таки с бутылкой вина. Тогда бадя Гриша добрел и рассказывал страшные истории про покойников, или вспоминал молодость.
Он, похоже, знал обстоятельства смерти каждого здесь погребенного, коих за две сотни лет накопилось очень много. С нескрываемым восхищением вспоминал времена дореволюционные, когда здесь хоронили городскую знать, купцов, священников. "Какие катафалки, какие процессии, какой красоты песнопения, какие переливы колоколов, какие милостыни, какая кутья, какое вино, какие девушки..."
В отличие от нас бадя Гриша верил в Бога. Загробная жизнь была для него явлением очевидным и не удивительным. Всякую смерть он увязывал с грехами и проступками. Если бадя Гриша хотел нас ограничить в шалостях, он прибегал к простому, но действенному педагогическому приему - запугиванию. Показав на старую, заросшую могилу, надгробье которой давно сокрылось кустом сирени, он начинал рассказывать:
-- А вот вы не знаете, как этот мальчик погиб? Тоже был из хорошей семьи. Папа был акцызный, жили богато, собственный дом имели на Киевской. Старшая сестренка училась в гимназии Дадиани, а маленький Толечка еще только готовился... Мать была собой очень видная, говорили, что он ее из Италии привез. Каждое утро она с маленьким Толенькой гуляла в казенном саду. Любила она его пуще жизни, но за грехи Господь отнял у нее единственного сына, - бадя Гриша в этом месте мог даже всхлипнуть.
Мы молча ждали продолжения, прижавшись к ржавой решетке ограды.
-- Это у них, у католиков запросто, - мужу изменять! - маленькие, утонувшие во многих слоях кожных складок и морщин глазки старика начинали сверкать, а голос наполнялся праведным гневом, - пошел, купил у ихнего попа отпущение грехов, - и все! Опять ноги раздвигай! Весь город знал, что она крутит с сыном Шиманского. А тот бездельник только отцовские миллионы проматывал. Все они такие... ФЩте, фЩте, чинч минуте... Да-а-а...
Самый нетерпеливый из нас мог нарушить стройный ход воспоминаний и подтолкнуть мысль старика на правильную, как нам казалось, дорожку:
-- А мальчик-то, как погиб, бадя Гриша?
-- А ты не перебивай! - дед всегда обижался, если его перебивали, - Сейчас узнаешь. Поехали они однажды с Толиком и бонной в своем экипаже на прогулку в Долину Роз. Это, она, стерва, так мужу сказала, что ребенку нужно подышать свежим воздухом, а у самой там свиданка с Шиманским... Ну, поехали. А там тогда не как сейчас. Тогда там плантации чайной розы были. Куда ни посмотри - одни розы. А запах какой стоял... Вот они подъехали к первому пруду, вышли, расположились на лужайке, лошадей распрягли... Мальчик с бонной играет в серсо, извозчик спит, а мамаша-блудница по дорожке туда-сюда, туда-сюда... Хахаля своего ждет. И тот недолго ожидался: рессорная коляска на дутиках подкатила, и сидит он, набриолиненый. Ну, она на подножку, и - в сторону дачи Красовского. Вот так! Укатили прелюбодеи, а Толечка с бонной остался. Играл себе, играл, потом бонна задремала, а мальчик пошел к этому холму из опилок...Ну, в котором летом хранят глыбы льда. Ломовики-то еще утром лед развезли, поэтому там никого и не было. Толечка полез на холм: ему-то любопытно залезть на самый верх, а опилки стали осыпаться, потом и глыба соскользнула. Так его и задавило насмерть! Как был в матросском костюмчике, так красивенький такой в гробике и лежал.
-- А что же бонна?
-- А что бонна? Проспала она. Ее под суд потом отдали. А надо бы не ее, а гулящую мать! Она, правда, потом, говорят, в монастырь ушла, грехи замаливать. А на похоронах, помню, так убивалась, не приведи Господь! В могилу кидалась...
-- Как это?
-- Ну, когда гробик опускать стали, она как сиганет вниз. "Заройте меня вместе с ним!" кричит.
-- И что?
-- Что, что?
-- Ну, как ее оттуда вынули?
-- Да так и вынули... Не зарывать же при всем народе. А хорошо бы...
У огромного мраморного куба, на котором, облокотясь на мраморный крест скорбел белокрылый ангел, бадя Гриша останавливался и всякий раз вслух читал краткую надпись "Жена мужу".
-- Вот ничего не скажу: любила она его - дай-то Бог. Поставила памятник, и через полгода сама померла. Тут же и похоронена. А вот на мою-то могилку прийти будет некому. Зароют, и все...
Детские души искренне отзывались на такой поворот темы, и мы дружно начинали его убеждать:
-- Мы придем, дядя Гриша! Обязательно придем. И цветы приносить будем...
-- Точно? Не обманете?
-- Да нет!
-- Ну, ладно, - улыбался старик, - тогда я еще поживу. Можно?
На одной из аллей слева и справа, напротив друг друга обращали на себя две одинаковых оградки и два одинаковых памятника. В одной был похоронен некто Василий Бантыш, в другой - Петр Степаненко. Обоим было по 17 лет, и даты смерти их совпадали. Про них дед Гриша без ругани говорить не мог:
-- Это ж эти... Нигилисты, мать их... Лучше бы их тут и не хоронили. С ними надо бы как с самоубийцами - там, за стрельбищем зарыть и все.
-- А что они сделали?
-- Они, ребята, в жизни разочаровались, прости Господи! Оба из купеческих семей, но книжек начитались - и все! Дури одной только и набрались. Оставили записку: "Жизнь бессмысленна! Ваш мир мы презираем!" - и пиф-паф друг в друга. Поэтому церковь и разрешила их тут похоронить. Вроде как не самоубийцы, а убийцы. А я бы их туда - за стрельбище. Но матери несчастные, правда сказать, до сих пор ходят, оградки покрашены, цветы свежие.
Казалось, не было ни одной могилы, о которой деда Гриша не мог рассказать чего-нибудь необычного:
-- А вот эту дамочку, между прочим, муж-офицер застрелил.
-- А за что?
-- А за то, что она с кобелем путалась. Приходит он домой, а она с овчаркой делом занимается. Он прямо в дверях пистолет достал и -ба-бах! Обоих убил. И ее и собаку.
-- А как это она с кобелем путалась?
-- Хе-хе... Мал еще такие вопросы задавать! Вот сюда лучше посмотри. Тоже дело было интересное. Гляди-ка. Это все несчастные вдовы, а это ихний муж-убийца. Костаке его звали.
За высокой вычурной оградой на большой площадке расположилось несколько разных надгробий. Ограда уже проржавела, земля заросла травой и мелкими кустами. Было ясно, что за могилами никто давно не ухаживает.
-- Он, значит, под той плитой чугунной лежит, а эти все - его жены. Первой была вон та, под черным обелиском. А рядом с ней - могила ее первого мужа, купца и заводчика. От него весь этот участок начался. Когда она овдовела, злодей и посватался. Сам он был какой-то чиновник в городской управе. Человечек неказистый и бедный, но с дальним прицелом в голове. Она его, стало быть, приняла, и поселился он в богатом доме, доставшемся вдове от покойного мужа - вон того, который в углу. Дом этот вы должны знать: на Садовой, где теперь общество дружбы с иностранцами. Не прошло и года, как она померла. Ничем не болела, а умерла от внезапного разрыва сердца. Ну, молодой вдовец вскоре женился на другой. Тоже вдове - из Бельц. Ее муж - сахарозаводчик - погиб в Констанце: упал с лошади и убился насмерть. Вдова сахарозаводчика переехала к Костаке на Садовую, но тоже через год без малого окочурилась. Вот это она похоронена - под ангелом. Так что, на семейном участке своей первой жены Костаке устроил целую братскую могилу из своих других жен. После сахарозаводчика была вот эта, где Евангелие раскрытое. Она тоже была богатой вдовой и тоже умерла от сердца, оставив своему мужу еще одно наследство. Потом он снова женился, но тут Господь сжалился над будущими жертвами. Эту-то Костаке, правда, успел укокошить, но и его черед настал.