– В таком случае я сейчас провожу вас к себе и все улажу, – весело сказала Хуана, оживавшая прямо на глазах. Одной рукой она схватила руку Пардальяна, другой – Чико и повлекла их куда-то со смехом, может быть, немного нервным. Хуана была просто счастлива, что сегодня у нее такие посетители.
Когда они достигли ее комнаты, Хуана собралась выйти, чтобы отдать необходимые распоряжения. Однако шевалье остановил ее и торжественно и проникновенно произнес:
– Дорогая Хуана, я уже говорил вам, что вы для меня – словно сестра. Если судить по той радости, которую вы выказали сегодня, увидев меня целым и невредимым, я тоже стал для вас братом. У нас во Франции после долгой разлуки брат и сестра целуются. Неужели здесь не принят такой обычай?
– О! Конечно! – воскликнула Хуана без тени смущения.
И, не заставляя просить себя дважды, она подставила Пардальяну свои щечки, на которых тот запечатлел два братских поцелуя. После этого он, добродушно улыбаясь, повернулся к Чико и показал на него Хуане:
– А как же он? Ведь он… немного больше, чем брат. Не удостоите ли вы и его той же чести?
Хуана покраснела до корней волос. Это была уже не та девушка, которая простодушно позволила шевалье поцеловать себя. Она молча стояла, опустив глаза, и теребила уголок своего фартука.
Что касается Чико, то он тоже покраснел, а потом, видя замешательство Хуаны, стал белый как платок. Ноги у него подкашивались. Чтобы не упасть, бедный малый оперся о стол. Он смотрел на Хуану затуманенными от слез глазами. Пардальян молча наблюдал эту немую сцену. Затем он машинально подкрутил себе усы и тихо пробормотал:
– Они очень милые… Но ужасно глупые!.. Наконец шевалье пожал плечами.
– Бедные дети!.. К счастью, они не одни. С ними я, а я уж помогу им.
Наш герой не отдавал себе отчета, что в этот момент он был просто великолепен. Нужно быть Пардальяном и иметь его душу, чтобы подобно ему забыть про самого себя и думать только лишь о счастье двух несмышленышей, которые обожали друг друга, не смея себе в этом признаться. И это в то время, когда самому шевалье так нужно было поесть и отдохнуть!
Между тем Хуана по-прежнему оставалась неподвижной, казалось, рассматривая что-то на полу, и не оставляла в покое свой фартук. О Чико нечего было и говорить: он смутился еще больше, чем его возлюбленная. Шевалье сделал вид, что ужасно разгневан, и проворчал:
– Черт подери! Чего вы ждете, чего вы боитесь? Неужели это так мучительно – поцеловаться?
Он подтолкнул Чико вперед:
– Иди же! Дурачок, тебе же так этого хочется… и ей тоже.
– Хуана! – прошептал карлик. Это означало: «Ты позволишь?» Девушка подняла глаза, полные слез, взглянула на юношу и нежно прошептала:
– Луис!
И это значило: «Чего же ты ждешь? Разве ты не видишь, как я несчастна?!» И все-таки оба они не пошевелились.
Пардальян снова пробурчал:
– Черт возьми! Столько церемоний из-за какого-то несчастного поцелуя!
Он усмехнулся и вдруг резко толкнул их в объятия друг к другу.
Это был самый чистый из поцелуев; Губы Чико едва коснулись розового лобика девушки. Он тут же отошел назад, а Хуана закрыла лицо руками и тихо заплакала.
– Хуана! – воскликнул карлик.
Снова пришлось вмешаться Пардальяну. Шевалье схватил Чико и подтолкнул его к ногам девушки. Чико, в свою очередь, осмелился взять в свои руки ручки Хуаны. Сам чуть не всхлипывая, он проговорил дрожащим голосом:
– Почему ты плачешь?
Пардальян ожидал вовсе не этого. Он пожал плечами и процедил с презрительной жалостью:
– Простофиля! Дурак!.. Он никогда не сделает того, что нужно. Большие или маленькие, влюбленные всегда глупы!
Хуана опустилась в свое любимое широкое дубовое кресло. Чико встал на колени на высокую скамейку, оказавшись, таким образом, у колен своей возлюбленной. Он держал девушку за руки и с обожанием смотрел на нее, а она краснела под его пламенным взглядом.
Они были такие юные, такие нежные, такие прелестные: она, слегка наклонившись к нему, улыбалась сквозь жемчужины слез, висевшие на длинных ресницах; он запрокинул голову вверх, его тонкие черты искажены беспокойством, он смотрит на нее, словно богомолец на Пресвятую Деву, – это была великолепная картина, изображающая красоту юности. Шевалье не оставалось ничего, кроме как восхищаться ими.
– Ты злой!.. – прошептала Хуана. Голос ее был похож на щебетание птицы. – Злой! Я не видела тебя целых две недели!
«Ага! Значит, вот где твое больное место, Хуана! – думал шевалье, пряча улыбку. – Вот где разгадка этой бледности, этого печального вида, этого обморока!»
А Чико вовсе этого не думал. Ужасное недоразумение никак не могло разрешиться. Маленький влюбленный был так робок, так застенчив, что считал все эти улыбки, слезы, обмороки, сладкие слова, мягкие упреки обращенными к нему только для вида. А на самом деле, думал он, все это предназначается тому, кто стоит сейчас рядом и смотрит на них. Поэтому слова Хуаны имели для него скрытый смысл, и переводил он их так:
«Ты злой, ты целых две недели не приносил мне новостей о нем. Мы должны были вместе освободить его, а ты все сделал один. И теперь я могу радоваться его освобождению только как зрительница, а не как участница. Мы должны были вместе умереть за него, а ты в опасный момент оставил меня в стороне».
Вот что навоображал себе несчастный. Он виновато опустил голову и пробормотал:
– Я здесь ни при чем. Я не мог…
– Скорее не хотел!.. Разве мы не условились действовать вместе… или вместе освободить его, или умереть вместе с ним?
Лицо Пардальяна оставалось непроницаемым. Так было всегда, когда его что-то волновало.
«Ого! – подумал он. – Это уже нечто новое».
Вдруг шевалье вздрогнул.