— Кто же тебя может понять лучше, чем я? — горячо подхватывал Спартак. — Земля у нас плодородная, но мы не умеем использовать ее как следует. Мы очень отстали от других стран, и об этом приходится только сожалеть, потому что и у нас в Италии есть свои светлые головы.
Такие разговоры укрепляли объединявшее их чувство дружбы и взаимного уважения. Это привело к тому, что Спартак стал иногда приезжать в Котиньолу навестить Тоньино. Во время одного из своих визитов он случайно увидел Лену и сразу же влюбился в нее.
Он, конечно, ни словом не обмолвился об этом другу, а тот, в свою очередь, ничего не сказал о своей помолвке. Как-то Спартак рассказал, что его наняли помощником управляющего сельскохозяйственными угодьями графа Ардуино Сфорцы, а через некоторое время предложил и самому Тоньино работу в графском имении.
— Почему бы тебе тоже не приехать в Луго? — спросил он.
— Ты же сам понимаешь. Я, благодарение богу, могу работать на своей земле. Какой мне смысл идти на заработки к графу?
— Ты бы узнал много нового, научился бы кое-чему.
Тоньино долго колебался, размышляя о приглашении друга, спрашивая себя, сможет ли отец в одиночку, без его помощи, вытянуть на себе полевые работы. Окончательно отказаться от предложения Спартака, соблазнительного, но практически неосуществимого, его заставила женитьба. Отныне Лена занимала все его мысли.
По вечерам и в праздничные дни, вместо того, чтобы отправиться в кабачок, как все остальные крестьяне в селении, Тоньино оставался дома с женой, и она читала ему вслух отрывки из романов, порой спотыкаясь на незнакомом слове и спрашивая у него объяснений, которых он не в состоянии был дать, и поэтому купил подержанный толковый словарь. Они искали слова вместе, и в такие минуты Лена бросала на него взгляды, полные благодарности и какой-то особой нежности, словно восполняя отказ в других удовольствиях, которых он, впрочем, и не требовал. Между ними установились близкие, доверительные отношения и даже своего рода чувство сообщничества.
Тоньино знал, что настанет день, когда Лена раскроет ему свои объятия, и одного этого ему было достаточно. По крайней мере, он сам хотел в это верить, хотя в действительности глубоко страдал от навязанного самому себе воздержания, страдал так сильно, что временами ему начинало казаться, будто все знают о его несостоятельности как мужа и как мужчины. А ведь как было бы просто сделать ее своей. Тоньино понимал, что он в своем праве, но сознательно, пусть и с мучительным трудом, отказывался им воспользоваться. Переживаемые терзания привели его на грань нервного истощения, и первого же неловкого намека со стороны отца оказалось довольно, чтобы вызвать взрыв негодования.
А теперь и Лена вдруг заартачилась, как упрямый ослик, отказываясь следовать за ним.
— Почему ты не хочешь ехать? Назови мне хоть одну причину, одну-единственную, но уважительную! И тогда я немедленно отвезу тебя обратно домой и попрошу прощения у папы, — говорил он, тряся ее за плечи.
Лена не ответила. «Луна, разгонявшая мрак ночи, наверное, льет свой свет и на город Луго, где живет Спартак, — подумала она. — Что будет, если мы снова встретимся?» Не могло быть и речи о том, чтобы рассказать Тоньино о ее несостоявшейся любви. Лена никогда бы не позволила себе так его унизить. Она взглянула на мужа. Да, он непривлекателен, но зато он такой сильный, такой терпеливый и великодушный. Никто, кроме него, никогда не был с нею так добр и нежен.
Растроганная до слез, Лена тихонько провела рукой по его запавшей от старой раны щеке. Впервые за все время замужества она осмелилась его приласкать.
— Бедный Тоньино. Сколько вам приходится переносить из-за меня, — нежно прошептала она.
— Я не бедный, и твоя жалость мне не нужна, — рассердился Тоньино и резко оттолкнул ее, потому что робкая ласка Лены заставила его задрожать от волнения.
Лена вновь придвинулась к нему и обвила руками его шею. Ей казалось, что если она не отдастся мужу прямо здесь и сейчас, на пыльной проселочной дороге, то рано или поздно уступит Спартаку: ведь сама судьба как будто толкала их друг к другу. Приблизив лицо к лицу мужа, Лена поцеловала его. Она почувствовала, как он весь напрягся.
— Я хочу стать вам женой по-настоящему, — прошептала Лена.
В эту минуту Тоньино охватило безумное желание во все горло закричать от радости. Как было бы прекрасно в эту холодную октябрьскую ночь, прямо под звездным небом овладеть Леной и любить ее. Это было бы так просто и прекрасно, ведь он и сам только об этом и мечтал!
— Еще не время, — сурово произнес он вслух, безотчетно и смутно ощущая, что Лена чего-то недоговаривает. Тоньино слишком сильно ее любил и не хотел, чтобы какая-то тень омрачила их отношения.
— Почему? — обиделась Лена.
— Ты мне так и не сказала, что же тебе мешает поехать со мной в Луго, — упрямо напомнил Тоньино, отстраняясь от нее.
Лена вновь взобралась на телегу, подавленная и униженная.
— Потому что я дура, — ответила она. — Просто мне страшно начинать новую жизнь.
— Раз я здесь, рядом с тобой, ты ничего не должна бояться, — заверил ее Тоньино, в свою очередь забираясь в повозку.
Они продолжили путь. На душе у Тоньино скребли кошки: он понял, что Лена что-то от него скрывает.
Глава 6
— Mala tempora currunt [10], — изрек нотариус Беллерио. — В недалеком будущем несчастной Италии придется проглотить немало горьких пилюль, и особенно достанется вам, молодым. Кавалер Бенито Муссолини — беспринципный демагог, одержимый жаждой власти. Когда народ лишают свободы слова и права мыслить самостоятельно, можно считать, что нация мертва. Ты помнишь, дорогой Спартак, что говорил Вольтер?
— «Я не разделяю ваших взглядов, но жизнь отдам за то, чтобы вы могли высказать их свободно», — процитировал молодой человек.
— Не удивлюсь, если в скором времени Вольтер будет объявлен опасным смутьяном и само его имя исчезнет из учебников истории, — продолжал старый нотариус. — Пойми, этот мошенник взял страну за горло и держит ее в кулаке. Всем нам полагается его слушать, верить ему и сражаться за него. Тебе кажется достойным подобный образ жизни?
— С вашего позволения, господин нотариус, я ведь простой крестьянин. У нас в деревне и солнце светит, и дождь идет не по законам фашистского режима. Стало быть, для нас ничего не меняется. Коров доить надо каждый день, хлеб созревает к осени, виноград хорош, когда дождей выпадает мало. И все это повторяется из года в год с незапамятных времен, вне зависимости от политики кавалера Бенито, — сказал в ответ Спартак.
— Значит, тебе глубоко плевать на режим? О боже, — тотчас же спохватился старик, — до чего же фашисты испоганили наш несчастный язык! «Глубоко плевать» — это же их любимая фраза! Ты ведь и сам так говоришь, уж признавайся! — поддел он Спартака.
— Я только говорю, что политика меня не касается. Король и его свита, Муссолини и его чернорубашечники далеки от нас, как луна от земли, — спокойно возразил молодой человек, пожимая плечами.
— Блаженна молодость в своем неведении! — воскликнул старый мудрец. — Что касается меня, я бросаю все и уезжаю в Америку с моей Джачинтой. Там я, по крайней мере, смогу умереть, не теряя своего достоинства.
Нотариус Беллерио, человек энциклопедически образованный и всей душой ненавидевший Муссолини, был владельцем десяти гектаров земли, которые семья Рангони обрабатывала исполу. И вот сейчас Спартак приехал к нему в Болонью, чтобы внести арендную плату за полгода. Рангони были честными арендаторами, представляемые ими счета всегда были верны до последнего чентезимо. Спартак вырос на глазах у нотариуса, вызывая его восхищение своим умом и основательностью. Когда молодой Рангони навещал его, старик с удовольствием угощал юношу чашкой горячего шоколада, вел с ним беседы о литературе и философии, расспрашивал об учебе и планах на будущее. Спартак жадно впитывал каждое слово, услышанное от нотариуса, даже когда не понимал до конца их смысла. А уж горячий шоколад, которым его угощала Джачинта, можно было смело назвать божественным нектаром.