- Вот, - сказал Тома Трюбле, смотревший через один из портов, - вот зрелище, которое малуанские глаза редко наблюдают с наших городских стен.
Он часто вспоминал отчизну и, как бы для оправдания своего упорного нежелания туда возвратиться, пользовался также всяким удобным случаем, чтобы отдать предпочтение различным местам, куда его заводило крейсерство, перед своей отчизной, которую он, однако, любил горячей любовью.
- Правда, - сказал Луи Геноле в ответ, - правда, что у нас солнечные закаты не так великолепны. А потом я не думаю, чтобы у нас в Сен-Мало погода была сейчас хоть вполовину столь хороша, как здесь. Однако же, по-моему, дождь на родной земле не хуже, а даже лучше солнца в стране изгнания.
Ни разу себе не позволив из дружбы и дисциплины в чем бы то ни было противоречить своему начальнику, Луи Геноле, истый бретонец, часто горевал о том, что он так давно разлучен с родной Бретанью. И одна мысль о сырых долинах и густых туманах, стелящихся над вереском, сжимала ему сердце грустью и сладостной тоской.
И вот, вспоминая, как моросит в Бретани дождь, о котором он без устали сожалел, Луи Геноле не смог удержать навернувшихся на глаза слез и, чтобы скрыть их от взглядов Тома, поспешно подошел к одному из ближайших портов, делая вид, что погружен в созерцание неба и моря. Тома однажды увидел, что он плачет.
- Луи, - позвал он, - Луи! Пойди сюда!
Луи, осушив слезы, повернулся к капитану и попытался улыбнуться.
- По чести, - начал Тома, - я не хочу быть злым. Что говорить, Луи, я сильно к тебе привязан. Ты был для меня, для всех нас, для нашего предприятия, целых четыре года самым храбрым и исполнительным помощником. За три доли лучшего приза я бы не согласился, чтобы у тебя в сердце таилась хоть капля грусти или гнева, исключая гнев против врагов короля и Сен-Мало. А я вижу, что ты грустишь, и тому должна иметься причина. Расскажи мне о своем горе, чтобы не было его и у меня, потому что я страдаю за такого человека, как ты! Так ну же, говори! Или это в самом деле тоска по родине тебя так сильно гложет? И не от того ли ты начинаешь отчаиваться, что тебе так захотелось повидать родную колокольню?
Он встал перед Геноле, который был ниже его на целую голову, и положил свою большую руку на тщедушное плечо помощника. Луи Геноле, когда-то такой нежный и щуплый, с длинными черными волосами и атласными щеками, похожими на волосы и щеки девушки, конечно, значительно окреп и загорел, столько проплавав и в штиль, и в бурю и выдержав столько сражений, где порох все время обжигает вам лицо. Все же, он по-прежнему был тонок и хрупок, особенно по сравнению с Тома, который был все такой же толстый, большой и крепкий, даже сверх меры.
- Говори! - повторил Тома Трюбле.
Но Луи Геноле сначала не захотел ничего отвечать.
- Тома, - сказал он наконец. - Кто из нас не хотел бы повидать родную колокольню? Но если мы однажды утром четыре года тому назад миновали Эперон и вышли из Доброго Моря, то это для того, не правда ли, чтобы прийти в эти воды искать счастья? Кто же из нас станет жаловаться, раз счастье нам улыбнулось, и мы вот-вот станем богачами?
Тома, услыхав эти слова, покачал головой.
- Луи, - сказал он, - из нас двоих только я наполовину нормандец с материнской стороны, и, однако же, из нас двоих именно ты ведешь себя сейчас совсем как чистокровный нормандец и отвечаешь: "как сказать!" Луи, я сейчас видел на глазах твоих слезы. Без лишних слов скажи откровенно, в чем твое горе? Я же знаю, черт возьми, что вот уже скоро четыре года, как мы покинули наш город для того, чтобы разбогатеть, но я также знаю, что за эти четыре года представлялось много случаев, которые нам было бы легко использовать, чтобы с почетом вернуться домой, а потом мы могли бы снова сюда прийти и еще более округлить наш капиталец. Жалеешь ли ты об этих случаях? Скажи мне, брат Луи! Я тебя считаю своим христовым братом и братом по пролитой крови, потому что не раз, когда мы бились рядом, одна и та же сабля или пика царапала нам кожу. Скажи мне свою печаль, и пусть Богоматерь Больших Ворот откажет мне навсегда в своей помощи, если ты не останешься сегодня мною доволен!
Ободренный такими словами Луи, наконец, решился.
- Брат Тома, - начал он. - К чему столько слов? Я знаю, что ты меня любишь, и я люблю тебя тоже. Я знаю, что ты хороший человек, такой же умный, осторожный, как и храбрый. Не я один, но и многие другие ребята на судне тоскуют по отчизне. И ты это понимаешь. Не раз после стольких хороших призов, после всего этого жемчуга с "Армадильи", и стольких больших кораблей, нами побежденных, ты ни разу не счел случая подходящим, чтобы нам возвратиться домой, значит они в самом деле были плохи. Все мы терпеливо ожидаем того часа, который ты назначишь. И по самой букве того закона, который делает тебя здесь нашим единственным хозяином после Бога, ты имеешь больше прав, чтобы скорее других высказывать свое желание вернуться.
- Господь наш и Спаситель! - вдруг вскричал Тома, раскрывая объятия. Поди сюда, я обниму тебя! Брат мой, Луи, ты, конечно, лучше меня, добродетельнее и благочестивее, и я это знал. Но я буду вечно хранить в памяти, с какой душевной добротой ты ко мне относился, несмотря на то, что я был к тебе часто несправедлив и зол.
Ей-богу, пусть я умру без причастия, если когда-нибудь забуду, какой братской любовью и теплой благодарностью я тебе обязан!
Он замолчал на минуту, чтобы поцеловать в обе щеки Луи Геноле.
- Теперь, - сказал он, - слушай. Да, много случаев нам представлялось вернуться в отчий дом, и почти все они были не плохи, а хороши. Если я все же не захотел их использовать, несмотря на заведомое желание всей нашей команды, то это потому, что у меня самого есть веские причины оставаться подольше на море, как вот сейчас, и вернуться в Сен-Мало тогда только, когда все там забудут мои прежние дела. Так как, скажу я тебе, Луи, эти дела не послужат к моей чести и достоинству. Я от тебя ничего не скрою, за три дня до нашего ухода, четыре года тому назад я в поединке убил человека и перебросил его труп через ограду одного из кладбищ, примыкающих к ограде Орденского Капитула. И по различным сведениям, которые с тех пор дошли до меня оттуда, я знаю, что этот поступок, произошедший без свидетелей, недоброжелатели называют убийством и преступлением и что, если я вернусь теперь, он будет поставлен мне в вину, несмотря на все наши богатства и всю нашу славу, купленную такой дорогой ценой. Теперь ты все знаешь! Но наплевать! Если даже мне суждено одному остаться на Тортуге и сделаться родоначальником потомства флибустьеров, я клянусь тебе своим местом в раю, что в первый же благоприятный день ты, Луи Геноле, сам отведешь "Горностай" в Доброе Море и затем вернешься за мной, если захочешь!