Он все смотрел на грот-рею, как ни старался его отвлечь капеллан.
- Ей-богу! - повторил он, смеясь с великолепным презрением. - Не бывал я на таком празднике, в таком прекрасном месте, на такой высоте...
Но, произнося последние слова, он вдруг вздрогнул, и глаза его расширились. Из глубины его воспоминаний ему припомнилась малуанская колдунья, одно из ужасных предсказаний которой уже сбылось, И ему снова почудился старый дребезжащий голос, доносившийся к нему сквозь время и пространство, чтобы опять повторить ему, Тома, перед самой виселицей, непонятную тогда, теперь же значительную и грозную фразу:
"Ты кончишь очень высоко, очень высоко, выше, чем на троне".
С этой минуты он до конца шел задумчиво, с опущенными глазами. И несколько раз с великой и мучительной горестью пробормотал он имя Луи Геноле...
Сходни, спущенные с судна на берег, открывали доступ к плененному фрегату. Тома проворно по ним прошел, несмотря на то, что ноги его были довольно тесно спутаны. И вздохнул свободнее, очутившись на этой палубе, столь славном поле брани, так много раз видевшем его победителем.
Свершились, наконец, установленные церемонии. Заместитель адъюнкт-советника прочел приговор. Осужденный предан был в руки палача, который им и завладел.
Тома с полным равнодушием предоставлял вести себя. Но за минуту перед казнью появился некто, перед кем все почтительно расступились И Тома, подняв глаза, узнал господина де Кюсси Тарена, которого великодушная жалось побудила присутствовать при последних минутах своего недавнего собеседника, коим он, как известно, постоянно восторгался за редкое его мужество, столь, поистине редкое, что он, де Кюсси Тарен, бравый солдат и верный ценитель отваги, почитал его сверхчеловеческим.
Помощники палача расступились. Тома учтиво поклонился. И господин де Кюсси, бледный от волнения, схватил его закованные руки и сжал в своих.
- Увы! - сказал он, едва сдерживаясь, - отчего не поверили вы мне, когда я говорил вам...
Он не докончил. Но Тома во сто крат менее взволнованный, чем добрейший губернатор, сам договорил:
- Когда вы говорили мне, сударь, что я рискую головой? Пусть так! Но не печальтесь ни о чем: видно, не суждено мне было умереть смертью утопленника! Это не Уменьшает моей к вам благодарности, поверьте, сударь.
Тут подошел капеллан и протянул Тома медное распятие:
- Приложитесь, сын мой, и доверьтесь его милосердию. Он простит вам, если и вы простите вашим ближним.
- От всего сердца! - заявил Тома, смотревший на губернатора. - Я прощаю даже королю, хоть он и жестоко обманул меня.
Палачу показалось, что время чересчур затягивается. Он кашлянул.
- Прощайте, господа, - молвил Тома, заслышав этот кашель.
Но господин де Кюсси снова взял его за руки.
- Господь мне свидетель! - сказал он, не сдерживая больше слез. - Я сейчас испытываю больше горя, чем вы сожаления и страха!.. Капитан де л'Аньеле, скажите мне, не хотите ли вы... чего бы то ни было... перед смертью?.. Честное слово де Кюсси, я бы отдал правую руку, лишь бы исполнить ваше желание!
Тома пристально поглядел ему в глаза, затем медленно покачал головой.
- О да! - промолвил он. - Но то, чего я желаю...
Он снова решительно покачал головой.
- Что же это? - спросил удивленный губернатор.
- Видеть ее!..
Он проговорил это так тихо, что господин де Кюсси не положился на свой слух и переспросил:
- Что?
- Видеть ее! - повторил Тома, все так же тихо и почти униженно. Видеть ее, Хуану, мою милую... мать моего малыша...
Он узнал, что она тяжела.
- Клянусь спасением моим! - горячо воскликнул добрый губернатор, Только и всего? Вы ее увидите, беру это на себя! До тюрьмы ее не будет и пятисот шагов...
Он поспешил распорядиться. И один из ефрейторов, захватив с собой двух стрелков, побежал к указанной тюрьме.
Палач, между тем, ворчал на такую задержку. И Тома, слыша это, пожелал вернуть ему хорошее расположение духа, настолько собственное его сердце переполнено было истинным ликованием при мысли увидеть сейчас снова ту, с которой он уже считал себя разлученным вплоть до страшного суда. Поэтому, оборотившись к палачу, Тома, без дальних околичностей, отдался в его руки и велел ему приступить к подготовительным церемониям, как будто бы пробил уже последний час.
- Таким образом, - сказал он ему, смеясь, словно речь шла об изысканнейшей шутке, - вы сможете отправить меня на тот свет проворнейшим образом, как только я пять-шесть раз поцелую прелестную красотку, которую жду. И не бойтесь, что я замешкаюсь: как только она заплачет, с меня будет довольно!..
Так, он потребовал, чтобы ему надели на шею роковую петлю и прислонили к абордажным сеткам лестницу. Вслед за тем остановился вблизи, поджидая.
Но вот он встрепенулся, и, несмотря на удивительное свое мужество, смертельно побледнел: ефрейтор возвращался, и оба стрелка также. Но Хуаны с ними не было.
- В чем дело? - закричал Тома-Ягненок, невольно сделав шаг вперед, насколько позволяли ему его ножные кандалы.
Ефрейтор снял шляпу, ибо лицо осужденного сияло в эту минуту грозным величием.
- Особа, - пробормотал он, - не пожелала прийти. Она сказала...
Запыхавшись, он приостановился. Тома повторил столь же бледным, как и сам он, голосом.
- Сказала?
- Она сказала: "Передайте ему, что мне до него нет дела. Так как, если бы он тогда сражался, как мужчина, то не подох бы теперь, как собака!"
Тома, онемев, отступил к лесенке. Палач, находившийся в шести футах от него, знаком подозвал своих помощников. Потихоньку, перебирая руками, выбирали они слабину у талей.
Тома тогда несколько раз глотнул слюну. И ему удалось еще проговорить.
- Больше ничего, - прошептал он, - больше ничего она не сказала?
- Как же, - молвил ефрейтор, мявший в руках свою треуголку. - Как же!.. Она еще сказала...
- Сказала?
- Она сказала, что ребенок не от вас...
Без единого стона Тома-Ягненок вдруг склонился, поникая и сгибая тело под прямым углом, как это иной раз бывает со смертельно ранеными людьми. Но тотчас же разом выпрямился, задел плечами виселичную лестницу, обернулся, влез на три ступеньки и спрыгнул в пространство. Канат, заранее выбранный и натянутый, сразу сломал ему шею.