Полковник вернул бумаги и спросил:
— Чего ты ждешь завтра?
— Возможности умереть во имя Аллаха и Сулеймана аль-Джамы.
— Считаешь ли ты себя достойным такой чести?
Боец помедлил.
— Достаточно, что имам счел меня достойным.
— Здорово сказано, — отметил Хассад. — Завтра ты вместе с соотечественниками нанесешь Западу удар, от которого он не оправится долгие годы, а может, и вообще никогда. Имам аль-Джама решил, что хватит им учить нас, как жить. Мы больше не допустим растления, которое несут их телевидение и кино, их музыка и вся их демократия. Им наступает конец. Они поймут, что их образ жизни не для нас и что скоро ислам восторжествует по всему миру. Аль-Джама верит, что ты достоин этой чести.
— Я не подведу его, — твердо произнес террорист.
— Свободен, — сказал Хассад и повернулся к Абдулле. — Превосходно, друг мой.
— С военной подготовкой проблем не было, — объяснил Абдулла. — Куда сложнее добиться преданности делу, но при этом не плодить фанатиков с безумными глазами.
Оба товарища знали, что очень многих смертников выдают нервозность и отсутствующий взгляд — таких даже гражданские сразу начинают подозревать. Пятьдесят человек, что сегодня отправятся в Триполи, будут окружены охраной, которая ищет именно таких, как они. Нужных людей отбирали из сотен кандидатов по всем лагерям и медресе Ближнего Востока.
Хассад бросил взгляд на часы.
— Через восемнадцать часов все будет кончено. Государственный секретарь США погибнет, а зал утонет в крови. Силы мира снова отступят, и мы продолжим учить людей, как жить правильно.
— Первый Сулейман аль-Джама писал: «Когда, защищая нашу веру от порчи, мы чувствуем, что наша воля слаба, что наша решимость потухла, что наша сила ушла, мы должны предпринять величайшее усилие и, если потребуется, принести величайшую жертву, дабы показать врагу, что мы никогда не сдадимся».
— Мне больше нравится другое изречение: «Не принявшие ислам оскорбляют Аллаха и заслуживают только пули».
— По заслугам они и получат.
— А теперь познакомь-ка меня с американкой. Скоро она взойдет на борт корабля, где встретит свою судьбу. Мне хочется на нее взглянуть.
ГЛАВА 27
Мечтам Кабрильо подольше полежать в ванне не суждено было сбыться. Он позволил себе быстренько принять душ, лишь когда убедился, что пленников устроили в трюме с максимальным комфортом. Фодль представил Хуану бывшего министра иностранных дел, у которого служил заместителем. Близился полдень; спасенным показали, в какой стороне Мекка, и они впервые за долгое время смогли помолиться.
Кабрильо одевался, когда Макс постучал в дверь и тут же, не дожидаясь приглашения, вошел. С ним были Стоун и Мерфи — последний так и не снял грязный комбинезон.
Увидев командира, Марк заявил:
— Так нечестно.
— Мне положено — я старший по званию, — беззаботно бросил Кабрильо, завязывая шнурки тяжелых ботинок. — Что у вас?
— Террористы, кажется, поверили в затонувший вагон — конечно, они же его своими глазами видели, — сказал Макс. Вертолет нарисовался минут через пятнадцать после вашего прибытия. Марк точно рассчитал время погружения.
Вмешался Эрик:
— Я направил к лагерю беспилотный аппарат. Пришлось подняться повыше, чтобы не засекли, поэтому качество съемки не фонтан, хотя в целом все понятно.
— И что же случилось?
— Ты был прав, — сказал Макс, — военным никто не сопротивлялся. Вертолеты вообще пришли фактически пустые.
— Наверное, заберут кого-то с собой, — предположил Хуан.
— Мы тоже так подумали, — кивнул Эрик. — Старенький Ми-восемь, который вез тебя до лагеря, придется набить под завязку.
— Сколько людей поместится в вертолеты?
— Не меньше пятидесяти.
— Приличный отряд.
— Их цель — конференция, — вставил Марк.
Стоун покачал головой.
— Не получится. Там колоссальные меры предосторожности. Террористу к членам делегаций на пушечный выстрел не подойти.
— Получится, если замешано правительство Ливии, — возразил Макс.
— Да, тут большой вопрос. Если Гами — это Сулейман аль-Джама, то знает ли об этом Каддафи?
— Еще бы Каддафи не знать. Он же сам назначил Гами министром.
— Допустим. Это, впрочем, не доказывает, что Каддафи в курсе его планов.
— А какая разница? — спросил Хэнли.
— Может, и никакой, но все равно нужно выяснить.
— И как же?
— Сейчас объясню. Марк, а эти вертолеты не сбить?
— Понадобится еще один беспилотник, — вставил Эрик. — У первого кончилось топливо, он упал. Впрочем, вот что я успел увидеть.
Он протянул командиру зернистую фотографию, снятую беспилотным аппаратом. Несмотря на ужасное качество, можно было различить, что двое вооруженных людей ведут к вертолету третьего.
— Это госсекретарь?
— Возможно. Если сравнить с охранниками, считая их среднестатистическими ливийскими мужчинами, то рост подходит, телосложение — тоже. На голове платок, так что волос не видно, иначе мы сказали бы наверняка: у Катаморы волосы длинные, до середины спины.
— Ты-то что думаешь?
— Думаю, это она и нам до нее не добраться. Не успеем.
Хуан нахмурился. Он сам принял решение спасать пленников, а не ждать террористов. Когда на одной чаше весов одна жизнь, а на другой — целая сотня, решение не зависит от того, чьи это жизни. Но все же она была так близко…
— Хорошо, а остальные вертолеты? — спросил Хуан.
— Можно послать второй беспилотник. Он наведет ракету, так что попадание я гарантирую, однако есть опасность, что там окажется госсекретарь.
— Варианты?
— Сбить вертолеты, если те пойдут над морем. Риск гибели госсекретаря остается — ее могут везти как заложницу.
— Да и все равно они полетят над пустыней, — предсказал Эрик.
Макс откашлялся.
— Слушайте, может, выложить все Оверхолту, а он предупредит делегатов о нападении?
— Лэнгстону-то скажем, — произнес Хуан, — только я не хочу, чтобы информация ушла на сторону.
— Это еще почему?
— По двум причинам. Во-первых, если о нападении станет известно, конференцию отменят, а всех делегатов за одним столом второй раз ни за что не собрать. Встреча должна пройти по плану. Во-вторых, у нас нет никаких доказательств, что Гами — это аль-Джама. Его вместе со всей организацией можно накрыть только там.
— На кону жизни не последних в мире людей!
— Вот хоть моя, — вставил Марк.
— Да, на такой риск мы еще никогда не шли, но я знаю, дело того стоит. Оверхолт не будет возражать. Он понимает: если прихлопнуть аль-Джаму перед самой конференцией, делегаты уж точно подпишут все, что нужно, и на много лет вперед. Мы получим сразу и мир, и второго террориста на планете.
— Хуан, мальчик мой, что-то я не уверен. Да, цель отличная, но вот цена…
— Доверься мне.
Хотя Макс все еще сомневался, он никогда не спорил с командиром и потому спросил:
— И как же мы все провернем?
— Подожди минуту. — Хуан обратился к Мерфи и Стоуну: — Что вы успели выяснить?
— Если не считать всяких сказок, то совсем мало…
— Постой, — перебил Макс, — а что они выясняли?
— Алана говорит, в склепе настоящего аль-Джамы должен быть какой-то Иерусалимский камень. О нем упоминал Перлмуттер, хотя даже он не в курсе, что это такое. Ну, Стоун?
— У нас только предварительные наброски — времени было мало. Есть два мнения о том, что такое Иерусалимский камень. Вернее, даже три. Третье — мнение большинства, в двух словах выражается просто: камень — миф. Но не будем о большинстве. Итак, по одной версии, Иерусалимский камень — это круглый полированный рубин, кабошон, размером с бейсбольный мяч, на котором вырезано некое изречение, предположительно сто пятнадцатая сура, которой нет в Коране, так как Мухаммед верил, что столь восхитительные слова можно доверить лишь драгоценному камню без единого изъяна.