Срываюсь с места и хватаю Урода за грудки. Он меньше меня, пятнадцатилетнего, и слабее, потому, если захочу хорошенько приложить его головой о дверной косяк, вряд ли сможет оказать сопротивление. Только мама умоляла не трогать его, чуть не в коленях ползала.
— Что, Родя, кишка тонка на папку руку поднять? — издевательски смеётся, когда отпускаю его. — И правильно, уважай меня, тогда и от армии откосить помогу и на работу устрою.
Да лучше на войне оказаться, чем его терпеть. Ненавижу, ненавижу!
— Да пошёл ты, понял?
Он снова ржёт, и смех его мерзкий болью в затылке отдаётся. Разве можно кого-то ненавидеть ещё больше?
Самое ужасное в этом всём то, что иногда ненавижу и мать. За то, что не слышит меня, выгонять его отказывается. И только из-за страха оставить её наедине с Уродом не ухожу из дома. Давно мог бы перебраться в спортивный интернат, как сто раз уже предлагал тренер, но нет. Не тогда, когда “папаша” бьёт мать.
— Не ерепенься, Родя, — отмахивается Урод, снова берёт в зубы сигарету и, сделав глубокую затяжку, стряхивает пепел в мраморную пепельницу в виде льва. — Вы у меня с матерью на шее сидите, с вас и спрос. Кто кормит, поит, одевает, кружки и секции всякие оплачивает, тому и правила диктовать. Это жизнь, по-другому её только идиоты проживают.
— Да подавись ты своими деньгами! Я плаванье брошу, в ПТУ пойду, в общаге жить буду. И мать заберу, понял?
Урод щурит карие глазки, точно впервые видит меня, а потом снова смеётся.
— Да ты без своего плавания жизни не представляешь, ничего ты не бросишь, — поднимает вверх указательный палец и криво улыбается, словно всё про меня знает. — А мамаша твоя слишком привыкла к красивой жизни, чтобы уехать там куда-то. Мал ещё о таких делах рассуждать. Так что уймись.
Обида душит, а ещё злость. На себя, на мать, отца, что бросил нас и из-за этого всё рухнуло.
Выбегаю из квартиры, сбегаю по лестнице, лишь бы быстрее убраться отсюда. Мне мало воздуха, внутри всё горит и клокочет, а больше всего на свете хочется проломить кому-то череп. В последнее время слишком часто стал срывать злость подобным образом, разбивая кому-то носы и получая по рёбрам в ответ. Как оказалось, драки очень успокаивают.
— Эй, Родь, ты куда? — раздаётся голос Витьки, стоящего возле мусорного бака и что-то там рассматривающего. — Постой!
Срывается с места и бежит за мной, но я быстрее. Я всегда быстрее него, как бы ни пыжился и не тряс на ветру платиновой чёлкой, от которой все девчонки в школе с ума сходят.
— Родя, что случилось? Снова Урод? — останавливается в шаге от меня, сгибается пополам и пытается отдышаться.
— Он самый, — киваю и убираю упавшие на лицо рыжие волосы. — Убью гада!
— Ага, и в тюрягу сядешь, — ухмыляется Витька. — Знаешь, что там с такими смазливыми лапочками делают? Я в кино видел.
Отмахиваюсь от него и направляюсь в дальний двор, где на огороженной площадке можно повисеть на ржавых турниках и переключить мысли на что-то другое. Витька идёт следом, потому что мы всегда вместе. Однажды от нечего делать даже сочиняли на пару рыцарский роман в стиле “Айвенго”, и нашего главного героя звали сэром Родвиком. Просто соединили вместе имена — Родион и Виктор. В итоге та ещё героическая личность получилась.
До сумерек тренируемся, пока мышцы не начинают ныть, а тело — нещадно болеть.
— Хочешь, у нас переночуй? — предлагает Витька, искоса поглядывая на горящие окна моей квартиры. — Мать в ночную ушла, а отец спит. Пошли, а?
— Хорошо, приду, — киваю, а друг радостно скалится. — Только мать повидаю, предупрежу и приду. Замётано?
— Ещё как!
Пожимаем друг другу руки как самые настоящие взрослые, истинные самцы, и расходимся по разным подъездам. Вхожу в свой и чем выше поднимаюсь, тем сильнее тревога. Чувствую, что в квартире что-то происходит, потому что даже сквозь двойную дверь на лестничную клетку просачиваются приглушённые голоса матери и Урода. Она вскрикивает, о чём-то умоляет, Урод орёт дурниной, а у меня сердце в пятки соскальзывает.
Вставляю дрожащими руками ключ в замочную скважину, а когда распахиваю дверь, меня встречает полная тишина. Не разуваясь, бегу на кухню и сначала вижу только Урода, стоящего ко мне спиной и выпускающего кольца дыма в распахнутое окно. Он какой-то окаменевший, не шевелится почти, и я перевожу взгляд с него на стол, под которым кто-то лежит. Знакомые ноги, шёлковый халат задрался, обнажая гематомы разной степени свежести, порезы и ссадины. В горле пересыхает, когда подхожу чуть ближе и понимаю, что мама не дышит.
Присаживаюсь рядом, дотрагиваюсь дрожащими пальцами до плеча, а жгучие слёзы текут по лицу. Перед глазами всё плывёт из-за радужной плёнки, а в груди, будто нож проворачивают, настолько больно. Огромный нож, ржавый, с сотнями зазубрин, он впился под рёбра, чтобы вечно мучить.