— Гулял? А ничего, что меня недалеко от дома какой-то упырь поймал и лапал, потому что ты там что-то кому-то задолжал?! Ты слышишь? Меня чуть не изнасиловали только что!
Выпаливаю на одном дыхании, а глаза Артёма округляются. И без того бледное лицо становится белее мела. Одним длинным шагом преодолевает разделяющее нас пространство, сжимает в объятиях и в макушку целует. Ощущаю, знакомый с детства аромат, и слёзы текут из глаз. Мне так хочется снова почувствовать себя маленькой, беззащитной, а не весь этот мрак, в котором жить вынуждена.
— Евочка, прости, милая моя, — бормочет, сжимая до хруста в рёбрах. — Обещаю, что всё теперь точно будет хорошо. Веришь мне?
Не верю, но молчу. Я столько раз слышала эти обещания, что уже и неинтересно. Резко вытираю слёзы, потому что надоело плакать.
— Я нашёл способ заработать деньги, много денег, — заявляет, отпустив меня. Чайник закипел, и свист режет по ушам. — Скоро всё будет хорошо.
— Тёма, может быть, просто на работу устроишься?
От этих слов брат морщится, будто гадость съел. Работать он не любит, иначе не лазил бы ночами в поисках неприятностей.
— Обязательно устроюсь, но чуть позже, — улыбается, наливая в чашку кипяток.
— Тебя просили позвонить по какому-то известному номеру.
Артём дёргается, кривится и старательно помешивает сахар в чашке, не глядя на меня.
А я присаживаюсь на стул, смотрю на суетящегося брата, и такое бессилие наваливается бетонной плитой, что даже шевелиться не хочется.
3. Роджер
— Снова от поздравлений прятался целый день? — Викинг ставит передо мной бутылку пива, прячет улыбку в русой бороде и снова принимается за работу. — Как маленький, в самом деле.
Делаю большой глоток, а Викинг продолжает перебирать бумаги на своём рабочем столе, сосредоточенно вглядываясь в цифры отчётов и буквы докладных записок. Такой серьёзный, когда с головой в дела “Бразерса” ныряет, до неузнаваемости меняется, превращаясь в грозного босса, от одного взгляда которого у многих подчинённых поджилки трясутся и голос пропадает. Но я-то знаю, каким он бывает, когда не поглощён процессом управления.
Пью пиво и молчу, потому что Вик и так знает ответы на все свои вопросы. Нам давно уже не нужно что-то друг другу объяснять или доказывать, как-никак тридцать, мать его лет, знакомы. Это же целая жизнь взрослого человека. Столько вместе пройдено, столько пережито: огромная радость и всепоглощающее горе, когда душа рвётся на части, а от бессилия лишь кулаки до хруста сжимаешь и лупишь ими стену, пока костяшки в фарш не превращаются. Мы через многое переступили, неизменно оставаясь рядом, часто жертвуя всем во имя чего-то большего, но дружба наша во все времена — превыше всего.
— Карл вчера наяривал, неугомонный наш, — произношу, делая ещё один глоток, а Викинг вскидывает на меня льдистый взгляд и ухмыляется. — Каждый год одно и то же. И чего ему спокойно не живётся?
Этот вопрос тоже из разряда риторических, но Викинг откидывается на спинку высокого “директорского” кресла, смотрит поверх моей головы, поглаживая бороду. Он всегда так делает, если задумывается слишком глубоко или высказать пытается то, о чём молчать привык.
— Сам понимаешь, он чувствует за собой вину, просто выражать это не умеет. Рефлексирует, душу себе травит, так что смирись.
Как будто у меня есть другие варианты. Мы слишком взрослые мальчики, чтобы суметь измениться, потому приходится мириться с придурью Карла, он же с моей мирится.
— Да я уже давно смирился, — пожимаю плечами и встаю на ноги, чтобы размять затекшую спину. — Но Карлу ничего не объяснишь. Вбил себе в голову, что из-за него я свой день рождения не люблю, не докажешь.
Вик бросает на меня долгий задумчивый взгляд, который до печёнки пробрать способен, но на меня его штучки не действуют.
— Впрочем, — начинает, пожимая могучими плечами, — он не на пустом месте себе стресс придумал…
Отворачиваюсь, потому что не хочу видеть лицо Викинга в этот момент, вспоминать не хочу, но прошлое, одно на нас троих, упорно выныривает из забытья, куда изо всех сил запихиваю его каждый божий день. Но внутренние демоны уже развернули свои хвосты, подняли головы, призывно в глаза заглядывают, нашёптывая о том, что забыть пытаюсь.
Зажмуриваюсь, но лицо Карла — такого, каким был в далёкие двадцать два — маячит перед мысленным взором, потому что никогда не забыть лихорадочный блеск глаз, глядящих на меня сверху вниз. Запах сырой земли, в которую полез сам, потому что готов был к смерти, смешанный с густым и терпким ароматом моей собственной крови, забивает ноздри, словно снова в том лесу оказываюсь. И это почти невыносимо, но, как и тогда, практически не страшно.